Гарнизон

Раньше их сторожевой пост был обычной будкой маршрутного контроля. Здесь годами сидел даже не сервитор, а самый примитивный сервочереп с вынесенной системой оптического контроля за грузовыми геликоптерами. Теперь все изменилось. Череп забрал для своих нужд инженер — археолог, а освободившаяся кабинка стала самой высокой наблюдательной точкой северного анклава живых. Отопления здесь изначально не предусматривалось — череп не нуждался во внешнем подогреве, обходясь собственным термоэлементом. А устанавливать новый никто не решился — по некоторым сведениям поднявшиеся реагировали в первую очередь на тепло. Так что дозорным, попарно несущим двенадцатичасовые вахты, приходилось несладко, даже с термокомбинезонами.

— Все равно холодно! — возмутился первый, словно кто — то с ним спорил.

Второй примиряюще поднял ладонь, показывая, что не собирается спорить. Он так же замерз и устал, но находил успокоение не в словах, а ожидании момента, когда можно будет спуститься вниз, туда где тепло и хотя бы относительно безопасно. Будка с мертвыми приборами, пустыми разъемами под кабели сервочерепа, со стеклами, покрытыми сажей и примерзшим пеплом, слишком напоминала малый переносной крематорий.

Небо чуть просветлело, однако солнце еще скрывалось за горизонтом, ему оставалось не менее часа пути до рассвета. Еще функционировавшая автоматика Танбранда выключала прожекторы и сигнальные вышки. Над темными, закопченными «крышами» с матовыми бляшками отравленного льда прокатывались раскаты заводских сирен, сзывавших мертвых рабочих на остановившиеся заводы.

— Скоро, — невпопад сказал второй дозорный, но первый его понял, понимающе кивнув.

Да, скоро конец их сидения.

Впоследствии никто из них не мог в точности сказать, когда это произошло. Слишком тихо, незаметно, можно сказать мягко все случилось. Как будто солнце самую малость ускорило небесный ход, и алая корона раннего рассвета выкатилась из — за горизонта быстрее обычного. Больше не было ничего — ни грома, ни порывов урагана, ни вспышек. Вообще ничего, только мягкий розоватый отсвет над тонкой линией, где черные изломанные плоскости верхних уровней Танбранда граничили с темным небом.

Первый дозорный был из военных пенсионеров губернатора Теркильсена. Он видел много такого, о чем не любил думать и вспоминать. Но теперь пришлось. Он всмотрелся в далекий рассвет, осенил себя крестом — запрещенным знаком подпольного культа, шепча не то молитву, не то проклятия. Второй отвернулся, чтобы не видеть столь возмутительно еретического действа, но промолчал. Он был достойным сыном Бога — Императора, но бывают времена, когда даже подвальный еретик становится ближе иного истинно верующего.

Первый снова перекрестился и чуть дрожащей рукой снял трубку полевого телефона.

* * *

Судьба находит человека хитрыми путями и приходит в разных обличьях. Холанн, как и любой человек, мечтал о том, что когда — нибудь в его жизни случится что — нибудь по — настоящему значимое. Некий подвиг, достойное деяние, которое возвысит его, покажет всем, что под личиной незаметного счетовода скрывается личность незаурядная. Может быть даже великая. И вот его мечта осуществилась, пожалуй, даже с лихвой. Но Уве был готов отдать многое, очень многое, чтобы этого никогда не случилось. Потому что мечта обещала величие, славу, наконец просто чувство собственного достоинства.

Но никак не кошмар настоящего выбора. Отвратительно реального. И безусловно неотвратимого.

Для Холанна все зло мира воплотилось в белом листе настоящей бумаги, что лежал на столе, рядом с заправленным зелеными чернилами пером.

— Пора решаться, — произнес Тамас. Комиссар — еретик стоял за левым плечом коменданта и казалось, что бесплотный голос сам собой возникает в холодном воздухе. — Время не ждет.

Время действительно не ждало… Холанн вновь вспомнил ужас минувшей ночи, когда на Волт напали. Точнее, это сложно было назвать «нападением». Из тьмы, простирающейся за границей электрического света, выступали темные фигуры. На первый взгляд человекоподобные, но странно, противоестественно искаженные. Асимметричные, скрюченные непотребным образом, передвигающиеся на первый взгляд неспешно, однако с ужасающей целеустремленностью.

В них стреляли, сначала из лазканонов, залпами, по команде — чтобы не убить, но испепелить, стереть даже тень существования подобных существ. После — уже из всего подряд, хаотично и торопливо, часто промахиваясь. Красные и зеленые сполохи рвали ночь яркими вспышками, впивались в уже мертвые тела, взрываясь раскаленным паром и обугленными частицами плоти. Пришельцы шатались и падали, поднимались, чтобы идти дальше, полностью игнорируя раны, убийственные даже для орков, не то, что живых людей. Но ожоги, сквозные раны и оторванные конечности ни на мгновение не замедляли их продвижение. Пожалуй, это и было страшнее всего… Не изуродованные подобия прежде живых, не белесые глаза, подернутые инеем и тонкой пленкой льда. А мертвая целеустремленность, полное безразличие ко всему, кроме маленькой крепости живых в безбрежном океане ночи.