Гарон

— Зачем он мне? Что в нем хорошего? Трясина. И в ней теряем мы себя, бесславно тонем.

— Ерунда. Уж лучше дома посидеть, чем в ад идти, и славно умереть.

— Вот в этом ты права — согласен, лучше славно умереть, пусть только вспыхнуть и погаснуть, но хоть кого-нибудь согреть, успеть оставить след не в омуте забвенья, не слабого, как эхо сожаленья, который миг — и отзвучит. У мыслящего, чувствующего существа другое назначенье, понять чуть больше, чем ему дано, познать себя, хотя бы, но всецело…

— А в тишине, покое — не судьба? И ты, прости меня — причем тут я?

— Лень в покое обуяла б, желанья, что-то узнавать, не стало. Нет стимула и нет стремлений — тлен и, может ли нормальный эльф быть счастлив тем?

— Нормальный — да, но ты же ненормальный. Философ Авилорн, а я… ярмо на шее. С какой ты радости пошел за мной? Мой выбор небогат, но он не твой.

— Но и не твой, он наш и обоюдный. Ты зря грустишь, я лично очень рад, что устремились мы, как мухи в паутину — в ад. Не так он страшен, как его рисуют. Но разве ж мы узнали то, в покое доживи свой цикл?

— Но, точно ничего б не потеряли.

— О, нет — себя б мы не узнали.

— А что, других-то способов на свете нет?

— Есть два пути: короткий и жестокий, и длинный — медленный в пучине мыслей и тоски, и в долгом лицезрении, раздумьях не факт, что верных. Первый — боль, тревоги и волненья и осознание себя без толики хотенья, не по желанью собственному…

— А по веленью свыше. Носом об асфальт.

— Но действенно.

— Я б не огорчилась, если б обошлась без лишних знаний о себе. Поверь, хорошего в том мало. Не очень-то приятно знать, что ты как червь — бессилен и ничтожен. Что жил, что не жил — одинаково.

— Ничто не может кануть в пустоту и быть никчемным. В любой букашке смысл, и в листике, и сожаление живет лишь в том, кто место в мире не нашел. Свое. Он мечется и мучит остальных, и сам измучен метаньями без толку, в темноте. А цель, вопрос-ответ — в себе. Все в нас заложено с рожденья, но горек труд в себе ответы отыскать и тем себя познать, таким как есть принять, порой не очень умным и не смелым, и сумрачным по мыслям и делам. Но, даже тень нужна и зло стремится к нам не от желанья укусить, а больше подогнать, напомнить — можешь ты бороться и делать больше, чем привык. Сама подумай: сколько славных дел творится черными руками? Мы с места бы не сдвинулись, не будь они настолько же сильны, как и черны. Нас движет возмущенье: неужто мы слабей? Неужто мы грязней, черней? Они темны, а мы светлы, они глупы, а мы умны, и, значит, действовать должны, восстановить баланс добра и зла, и тем почувствовать живым себя, и целостным. Героев тьма рождает так немало, и тем она плоха? Но, что мы без нее? И кто без света? Познали бы мы суть и благости его, не наступай нам тьма на горло? Антагонисты свет и тень? О, нет, друзья они, и каждый занят лишь своим, исконно данным им со знаньем дела, нас подгонять, как старых кляч изъезженных вконец.

— Авилорн — мудрец, — смущенно усмехнулась Яна.

— Скорей — слепец.

— Мне жалко, что тебя я понимаю. А так хотелось бы не знать, того, что начинаю понимать. Страшно мне от осознанья, что ад не страшен мне, ведь в нем жила я и живу, и ничего здесь нового я не найду. Горько от перемен внутри себя…Я всем случившимся буквально сражена.

— Закономерно. Правильно. И пусто огорченье — ведь, все плохое отойдет, хорошее же оживет и пустит корни, измененья коснутся каждой клеточки души… Мы вместе будем.

— Не смеши. Скажу я честно — я б с тобой осталась, но вот беда, любви во мне и грамма не осталось. Увы, мертва я что снаружи, что внутри. И выжжены предательством все клеточки души. Истоптана она и вряд ли возродится.

— Ей нужно время, чтоб восстановиться. Измена, что заноза — дай ей срок, она уйдет, и даст росток иное проявленье. А меланхолия, депрессия — пустяк, то не твое, то ад пустил в нас мрак, чтоб свет мы поняли.

— Выходит, он добряк? А, может, памятник ему за то поставить и на века его прославить?

— Ад не тщеславен, он — умен. Мы в мудрости его, себя найдем.

— В раю бы лучше поискали.

— Уже, и вспомни, разве же нашла?

— Оставь. Мне нужно было думать о сестре.

— Навязана она тебе.

— Пускай. Она родная и совсем дитя.

— Вот не сказал бы…если взять тебя. С такой наставницей уж, вряд ли порезвишься.

— Смеешься? Эльф! Что взять с тебя?

— О-о, — повернулся к ней. — Многое, не нужно и трудиться. Обсудим?

— Нет. Пора остановиться. И спать.

— Я предлагал.

— Несносен, — рассмеялась Яна. Вся меланхолия ее пропала. И как ей быть, если рядом тот, кто симпатичен, но вот беда — уже не безразличен. И пусть влечение свое любовью Яна не спешит назвать, и, вроде, бегает от глаз его и губ, но все не может убежать.

Эльф нежно прикоснулся, обнял, как и укрыл, и тем все колебанья победил. И поцелуй его был невесом. И с губ ее сорвалось тихое:

— Мой милый, Авилорн…

Круг седьмой