Гарпагон

Кривицкий категорически не согласился с таким утверждением. Сказал, что Москва большая, интересы у неё разные, и многих – он это знает абсолютно точно – волнует жизнь в российской глубинке. И его, кстати, она волнует тоже. И если бы не хронический дефицит времени – бич всех командированных журналистов, он бы сегодня вместе со всеми обязательно… Тут Кривицкий поймал на себе насмешливый взгляд Берга и осёкся. Так, словно его застали за чем-то крайне неприличным, опустил голову и, пытаясь раздавить носком ботинка твёрдую льдинку, подумал о том, что всё это со стороны, должно быть, выглядит крайне некрасиво. И ещё подумал: чтобы вникнуть в проблемы жилищно-коммунального хозяйства вовсе не обязательно присутствовать на митинге протеста против повышения тарифов, тем более что проблемы везде примерно одинаковы.

С этой мыслью он взял одной рукой девочку, с которой минуту назад любезничал мэр, другой – губернатора и под песенку о папе, который всё может, вступил в хоровод.

Хоровод с каждой минутой становился всё многочисленней. Не прошло и получаса с того момента, как мэр заставил своих подчинённых встать с детьми в круг, а уже чуть ли не вся площадь – от мала до велика – собралась у ёлки.

Какие-то мальчишки бесцеремонно втиснулись между журналистом и девочкой. Потом между ними встрял какой-то нагловатого вида невысокий паренёк. Потом полная девочка лет четырнадцати, подталкиваемая в спину мамой и папой, пыталась забрать у Кривицкого руку губернатора. Но тут уж ни тот, ни другой не поддались – не желая, чтобы их разделяли, крепко сцепили ладони и не разжимали до тех пор, пока девочка, обессилив от безуспешных попыток прорвать оборону взрослых, не отвалилась на руки разочарованных родителей.

Над площадью зазвучала песенка из мультфильма «Мама для мамонтёнка». Несмотря на то, что Кривицкий слушал её невнимательно, вполуха, где-то на втором куплете незаметно для себя впал в какое-то странное оцепенение – мысленно повторяя: «Пусть мама услышит, пусть мама придёт…», стал думать не о том: когда попадёт на митинг, как скоро соберёт материал для статьи, сумеет или нет доказать причастность окружения губернатора к махинациям в системе ЖКХ, а о детях – тех, кто остались без мамы и тех, кто рано или поздно останутся без них.

Он вдруг вспомнил, что не звонил своей матери недели три, если не больше; что она чем-то болеет, а он, неблагодарный, забыл, чем; что клятвенно обещал отвезти её на кладбище к отцу, а сам буквально на следующий день умотал в гости к людям, которым, как потом оказалось, был совершенно безразличен.

Ему стало жалко: детей, потерявших своих родителей, родителей, потерявших своих детей, мамонтёнка, который не один десяток лет плывёт к своей маме сквозь волны и ветер – а сколько ему, бедному, ещё плыть и плыть! – себя неблагодарного и всех, всех, всех…

Кривицкий посмотрел на Реву. Реву тоже стало жалко.

«Он, конечно, показушник ещё тот! Но ведь нашёл же силы поднять свою толстую задницу с кресла и выйти к детям. И не просто выйти, показать себя – вот, дескать, ребятки, смотрите какой у вас замечательный я, а взять за руку чужого ребёнка и водить его чуть ли не полчаса вокруг ёлки… За это можно многое простить».

Поймав на себе взгляд журналиста, Рева нахмурился.

– Что ещё? – спросил он.

– Ничего, – улыбнулся Кривицкий. – Спасибо вам.

– Не понял. За что?

– За то, что вытащили меня сюда. Вряд ли я когда-нибудь ещё окажусь в подобном месте.

– Женишься – окажешься, – усмехнулся Рева – Не зарекайся.

За их спиной раздалась какая-то возня, а следом громкая площадная брань. Они обернулись и увидели пьяного мужика, пытающегося пробиться к ним сквозь толпу охранников. Его чуть ли не вчетвером оттаскивали от губернатора, выворачивали руки, мяли, а он всё рвался, требуя, чтобы его немедленно отпустили и выслушали.

Отпускать, а тем более выслушивать пьяного никто не стал. Охранники и их добровольные помощники после нескольких секунд бескровной борьбы скрутили его и уволокли подальше от людских глаз.

– Уф! – выдохнул Рева. – Как же эти алкоголики мне надоели, кто бы только знал.

– И много их у вас? – спросил Кривицкий.

– Не больше, чем у других! Но не в этом дело. Дело в том, что сам я, знаете ли, почти не употребляю – сызмальства не приучен, и таких, как этот, на дух не переношу.

Кривицкий согласно кивнул, дескать, понимаю, сам такой. Бросил взгляд за спину губернатора и, сощурив глаза, спросил удивлённым голосом: что это.

– Что? – переспросил Рева.

– Мне показалось, будто там, – Кривицкий ткнул пальцем в сторону одной из двух улиц, пересекающих площадь Ленина, – за дорогой промелькнула лошадиная тройка.

Рева нехотя посмотрел в указанном направлении.

– Не показалось, – ответил он. – Там у нас парк, а в парке – санная трасса, чтобы, значит, горожане и гости столицы могли в свои законные выходные покататься за умеренную плату.

– На тройках?! Круто! Это вы, Егор Петрович, здорово придумали… Так! А это что?