Гарпия

В последнем случае гарпии ждут полтора месяца, пока оперение вновь отрастет. Голышом они каждый день купаются в ледяной речке. Потом часами загорают на солнышке. Вечером – заточка. Отвратительный звук, с каким гарпия точит когти о скалу, преследует меня ночами, и я просыпаюсь с криком.

Обновившись, они возвращаются.

Спросите меня, зачем я наблюдал за гарпиями-отшельниками, и я вам не отвечу. Чего не сделаешь от скуки, вынужденного заточения и двух-трех фляг сливовицы…

...

…они – живородящие, как ни странно.

Детей вскармливают грудью. До поселения в резервации я был уверен, что гарпии несут яйца. Их гнезда-шалаши, выстланные листьями и мхом, не приспособлены для плотской любви. Во всяком случае, для человеческой любви. Я ни разу не видел, как это происходит, и видеть не желаю.

Наверное, если бы я настаивал, одна из гарпий-самок без колебаний уступила бы моим домогательствам. Они проще относятся к требованиям тела, что роднит их с животными. Гарпия не способна зачать от человека. Но я даже представить не в силах…

Ты врешь, Джош. Очень даже в силах. Еще год, проведенный на Строфадских островах, и ты окончательно рехнешься…

...

С ними невозможно говорить о войне.

Подвыпив, я делаюсь сентиментален. Готов обнять бывшего врага и точить слезу, вспоминая огонь и воду, сквозь которые мы прошли. Ну хорошо, пролетели. Еще лучше взахлеб спорить, бранясь и проклиная друг друга, о прошлых баталиях. Как могло бы быть. Как не сложилось. Кто кого. Оплакивать погибших друзей. Сверкать глазами, возвращаясь памятью в горнило боя. Без этого жизнь делается пресной, будто черствая лепешка.

Проклятый Стимфал! Он вспоминает войну, как ростовщик вспоминает проценты на мелкий заем. Да что там! – ростовщик хоть радуется, что умело облапошил дурака-занимателя, и строит радужные планы на грядущих дураков. А этот мерзкий гарпий не пролил ни единой слезинки по своим приятелям, павшим в ущельях Тифея.

Ладно, он не скорбит по нашим – но свои!

Наши прежние – так Стимфал называет гарпий-покойников. И ни капли грусти, ни крупицы боли. Наши прежние, демон его сожри! Я щенка, который сдох давным-давно, во времена моего детства, вспоминаю с большим чувством, чем он – сородичей…

О битвах он согласен говорить. Но так, словно делает мне одолжение. Ледышка, он помнит все, до мельчайших подробностей. Я блевать готов от его воспоминаний. Такое равнодушие достойно последнего мерзавца. Нельзя поверить, что Стимфал был одним из самых последовательных и непримиримых врагов. Этот счетовод похож скорее на жирного перепела, чем на орла.

Они все такие.

Они вспоминают с холодным сердцем. Даже мечтать о дне, когда постыдный для них договор будет разорван, а когти гарпий вопьются в сердца врагов-победителей – нет, и это им не под силу. Я провоцировал крамольные разговоры. Я знаю. Они лишь пожимают плечами. И в глазах не разгорается естественный для хищной птицы – если угодно, для человека – огонь.

...

…пожалуй, я их ненавижу."

Отложив в сторону дневник Джошуа Горгауза, доцент задумался. Впору предположить, что маршал в отставке умер, сойдя с ума. Спился, помешался на ненависти к гарпиям. Оставив Строфады, в действительности увез острова с собой. Продолжил войну, проиграв ее раз и навсегда.

Видел гарпий там, где их не было.

Воевал до последней капли здравого рассудка.

Картина выглядела логичной. За одним исключением – три десятка ветеранов, разделивших печальную участь Джоша Кровопийцы. Все рехнулись? Вряд ли. Они не жили на Строфадах. После окончания войны они вообще не встречались с гарпиями. А сколько их умерло, не оставив следа? – в библиотеке нашлось тридцать покойников, но в действительности…

Кручек прошел на кухню. Сварил кофий, выпил, не чувствуя вкуса. Глянул в окно: ночь, и ничего интересного. В постели он долго ворочался, не в силах заснуть. Когда же сон наконец пришел, доцент до утра орудовал щеткой для обуви, восстанавливая курган, разрытый в прошлую ночь ректором Бригантом.

Встал он с головной болью.

Caput XII

В желтом отчаяньи стонут барханы,

Знойной поземкой шурша,

Тени в песке, как казненные ханы,

Спорят: бессмертна ль душа?

Томас Биннори

– Заходи!

– Сейчас…

– Да заходи же!

– Ну сейчас, говорю…

– Боишься?

– Я?!

– Ты!

– Ничего я не боюсь!

– Тогда заходи!

– Уже иду…

Прохожие с интересом оборачивались на шумную парочку. Всем известно: милые бранятся – зеваке удача. Другое дело, с чего бы это милым браниться у входа в лавку Диделя Гогенштоффена, сокольника-консультанта, под вывеской:

ФУРНИТУРА И ПРИНАДЛЕЖНОСТИ БЛАГОРОДНОЙ ОХОТЫ

De Arte venandi cum avibus

(постоянным клиентам – скидка)