Гарпия

Вскоре глазу предстали обычный пейзаж. Разве что деревья искривились и обросли клочковатым мхом. Трава пожухла. Дома вдали выглядели обветшалыми. Гарпия ощутила дуновение анемоса – поток прокладывал новое эфирное русло – и едва справилась с искушением. Помнишь, как упоенно ты кружила в небе над университетом, восполняя свой жалкий запас маны? Что, если попробовать? Прямо сейчас?

Нет.

Она глянула в поднебесье и увидела воронку, сотканную из туч – черных, как перья ворона. Во тьме проступил двор, огоньки свечей, разоренная клумба, опрокинутое кресло… И тела на земле. Психоном насмехался, показывая не туманное будущее, а нездешнее настоящее.

Правда или морок?

Завтра это уйдет назад. Избавится от накипи чувств. Остынет. Живая или мертвая, наша нынешняя или наша прежняя, гарпия окинет случившееся взором, спокойным и бесстрастным. Обдумает ошибки, оценит достижения. Но это – завтра. А сегодня – вино, наливаемое кравчим-растяпой, хлещет через край. Багровая влага заливает пирующих, столешницу, зал, жизнь…

Орел на аркане, подумала Келена. Вот кто я. Орел на аркане. С клобуком на голове. Слепота, мрак, неизвестность. И зыбкая струна надежды под лапами. Всякий, проходя мимо, считает своим долгом ее дернуть. Надежда качается, я вновь ищу опору…

Она глубоко вздохнула, успокаиваясь.

– За мной!

Легко оттолкнувшись от земли сильными – человеческими! – ногами, гарпия взмыла в воздух. Свора ринулась следом.

Охота началась.

* * *

Она изменила маршрут. Больше не требовалось искать доминанта по косвенным признакам, или огибать его по дуге, создавая кольцо отчуждения. Церберы, ведомые гарпией, шли напрямик, над кронами деревьев, увенчанных веерами для великанов. Боясь своры, веера в испуге сворачивались – и не торопились раскрыться вновь.

Тем не менее, Келена успела полюбоваться рисунками на шелке. Корчились в огне тритоны. Драконы с крыльями стрекоз – они смотрели на мир глазами побитых собак. Цветы разверзали пасти, дыша роями мошкары. Умирали дубы, изъеденные червями. Парили в облаках шипастые шары на цепи из звеньев-сердец.

Каждый шип напоминал жадный хоботок.

Сюжеты, пронизанные извращенной фантазией, выглядели достойными кисти Адольфа Пёльцлера – согласись мастер, одержимый бесом вдохновения, изменить эбулио-реализму. Дикие сочетания красок – конвульсии цвета. Формы, сводящие с ума неопределенностью, и вместе с тем – узнаваемостью.

Агония разума, над которым нависла тень исказителя.

Подобные миры Келене довелось видеть не только на веерах. Так выглядели психономы, где паразит-доминант после смерти творца перекроил реальность под себя. Картины на шелке – предупреждение. Время в психономе выкидывает странные фортели. Возможное завтра, преломляясь, мелькает в невозможном сегодня; пророчества штопают ткань бытия.

На западе возник холм, где длился бесконечный поединок. Уже близко. Стальной лентой блеснул ручей. Феи, танцующие вокруг поэта, почуяли приближение своры, кружась все быстрее и быстрее. Девичьи фигуры слились в разноцветный вихрь. Вспышка бирюзы, брызги изумруда, пламя янтаря, сияние жемчуга…

Кто?

Свора рассыпалась облавным полукругом, заходя на добычу. Келена взмыла, расшвыривая облака – и закричала так, как нечасто кричат даже гарпии. Вызов на бой сотряс землю, рябины на взгорье, кусты бересклета; вспенил ручей, превратив сталь в шкуру ягненка. Врассыпную кинулись лани, объедающие кору с молоденьких осин. Сотряслись ясени, роняя листву.

Хоровод замер. Вихрь распался на четыре тела, сплошь покрытых блестками изморози. Метни в любую из фей монетку – и красавица со звоном рассыплется сотнями острых осколков. Упала тишина, душная, как вечер перед грозой. Смолк ручей, онемели птицы, шелест листьев сгинул без следа.

И в тиши, сковавшей мир цепями беззвучия, у ног жемчужной феи шевельнулся карлик-шут. Его дурацкий колпак вспучился кублом змей. Пророс острыми бивнями. Удлинился до земли, накрыв тело уродца расписным балахоном. Под балахоном, словно перестав смущаться нескромных взоров, карла начал стремительно увеличиваться в размерах. В мгновение ока он пожрал и четверку фей, и треть пригорка, и бересклет, и стайку рябин.

Уцелел лишь поэт. Безучастно глядя перед собой, Биннори перебирал струны арфы. Арфа молчала, но он не оставлял попыток, как если бы от этого зависела его жизнь.

Столб бугристой плоти поднялся выше деревьев. Фаллос исполина восстал над землей, желая ворваться в лоно психонома, оплодотворить вместо семени жгучей струей желудочного сока. Доминант готовился к битве с захватчиком, посягнувшим на чужую территорию. То, что сам паразит тоже был из породы захватчиков, его не беспокоило.

Убить подобного себе?

Изысканное наслаждение.

Одиночка, он не знал, что не одинок в страсти к наслаждениям такого рода. Не знал, пока его не атаковала свора. Воскресшие после гибели церберы рвали живого собрата на части. Змея с головой старика впилась ядовитыми зубами в паразита. Она бы обвила гиганта, но доминант был слишком велик для ее объятий.