Гарри-бес и его подопечные

Я долго бился, выдирая свое тело из трясины… Я барахтался, проклиная судьбу, задыхался болотным газом и смотрел в упор в бесстрастный и блеклый лик Смерти… Я боролся и, наконец, восстал — раскисшая птичка, с оторванным хвостом, не способная на взлет и трели… Я потащился в гнилую даль, унося с собой эту мерзость. Каждой клеткой я чувствовал пустое провалище, в каждой молекуле ощущал поганую жижу трясины. Но меня бесил этот гнилостный запах собственных разложившихся внутренностей. Болотная слизь, озноб и безысходность, возведенная в степень безумия, не устраивала меня. Тогда я запалил костерок на развалинах своей дохлой империи. Я пыжился, раздувая угли до белой ярости, выжигая слизь малодушия и мокренький страх… Я так ничего и не понял в этой чертовой жизни… Я был напуган и ругался, как пьяный школьник, последними словами… Мой максимализм был сильнее разума. Мой экстаз зашорил мои мозги. Я сказал так: пошли вы все к ****ой матери! Ты — Вечный и Мудрый Отец, выпустивший меня погулять. И ты — Козел, подставивший мне ножку. И вся, пресмыкающаяся перед вами сопливая масса, лижущая вам задницы. Я больше не учитываю вас. Я — больше — не поверю — вам — на слово!

Я сжег все мосты, разрушил прошлое, и Кров свой, и Церковь, оставив себе только Пустоту и Боль. Эти две чистые величины уравновешивали друг друга. Я знал, эти верные подруги не предадут никогда.

Я начал с нуля. Я — чистый белок, пульсирующий сгусток спермы, выпущенный Создателем в мир и сам несущий в себе мириады микрожизней, растекся по влагалищу Земли в поисках животворящих яичников.

Я смог двигаться и выживать. Сам. Не верящий ничему Фома, дурак, плюющий на чужой опыт, пославший все и вся, жил своей, и только своей жизнью. Я устраивался на ночлег, встречал рассвет, добывал пропитание, защищался от врагов. Сам. Я имел на это право.

Я больше не верил в литературу.

Мы расположились в скверике на скамейке. Я сразу же приложился к пиву. Крот нет — он все делает основательно, фиксирует каждое свое действие, будто настаивает: здесь я, в реальности, а вы что подумали? Каждое слово, произнесенное им, обязательно будет услышано; каждое действие — замечено. Я же в основном говорю в пустоту. Мне важно сказать, выпростать звук, мне, по большому счету, плевать на реакцию, мне важно освободиться; ему — быть услышанным. Он живет профессионально; я не живу никак. (Хотя оба до сих пор не женаты. Странно…)

Вот и сейчас он встал убедительно, со значением, словно смотрю на него не я, а Отечество, весь русский народ наблюдает за ним: рука на боку, ноги на ширине плеч, и, запрокинув голову, словно в горн трубил, не спеша перелил в себя всю бутылку. Я почти любовался им…

Я все время хотел и не мог понять его. Комплексующий клоун, Чарли Чаплин с лицом без выражения, пугливый пересмешник, болтун, безучастный участник… Он не жил, а прикидывался, что живет, играл роль, так и не решив, какую. Они ему все не нравились… Умный человек — никакой человек. А умный и робкий? — его не существует в природе. Он исчез, спрятался… Он выветрился…

Крот квасил вторую неделю. Квасил, как и жил — профессионально. Он умел получать удовлетворение от съеденного спиртного. Я ни от чего не получаю удовлетворения. Мне всегда мало…

Пили мы в роковом треугольнике: комбинат — магазин — мастерская. (Не важно чья. Их здесь нарыто во множестве.) Сколько тут сгинуло буйных голов! Вошли в зону его влияния и исчезли. Через годы всплывали их разложившиеся полутрупы, судорожно цепляющиеся за жизнь. (Или не цепляющиеся…) Крот и тут проскочил. Он стал считать трезвые дни: 15… 20… 40… Потом пил. Потом вновь считал. Дошел до двухсот… Хотел окончательно пить бросить. Не бросил. Это уж совсем, говорит, разложение личности и паскудство. Так и живет: не пьет — считает, пьет — считает. Тут — тоска зеленая, там — ужас смертный… Я тоже стал считать и отмечать в календарике. Картина впечатляющая! Небосвод, усеянный крестами, Вселенная, пробитая Черными дырами, фреска, по накалу страстей, сродни «Страшному суду» Босха.

Как, впрочем, однообразен животный мир творческих импотентов. Ходит-бродит такой великомученик средних лет, без определенных желаний, изнывая в полуминоре, полупрозрении, и никак не может пересечь черту. То ли мысль свою зафиксировать, то ли не фиксировать ничего и забыться в томлении… Как током вдруг пробьет: годы уходят! И фоном: черт с ними, так было всегда. Все было… было… Все сказано, написано… «Все выпито, все съедено!». Тоска… Сколько таких скучающих Екклесиастов, дохлых Соломонов, надоевших самим себе горемык изнывает под спудом собственного бессилия…