Гарри-бес и его подопечные

Но есть и пострашней экземпляры! Те, что ни дня без строчки… Ни дня без строчки самовыражения! И все тащат на свет Божий! Господи, что за чудовищные манеры! А свет Божий все подъест, все усвоит, все простит… Ему и война не беда, и мор, и засуха… И эта похотливая живопись, и гремящие погремушкой стихи, и хитросплетенная, ловкая проза… Ему все равно, он сам по себе, к нему не прилипают эти звуки… Я же не дорос до столь грандиозного всепрощения. Я зверею. Когда такой, не знающий сомнений живчик, берет в руки кисть… хочется стонать и плеваться! Хочется остановить его любой ценой: наняться в киллеры, стать поджигателем, взрывателем, бомбистом. Или пить водку большими дозами… И я пью. За творческую импотенцию! За ничегонеделание в искусстве, за кризис, несостоятельность, деградацию, за тихий мрак застывшей мысли, за уничтоженные картины, сожженные рукописи, разорванные стихи, оторванные руки Венеры… Зачем ей руки? У нее есть живот, лобок и задница. Хватило бы чего-нибудь одного, что бы сказать: «И этого слишком много».

Крот опять прикидывался (дежурное состояние): «Ты понимаешь, старик…». Это означало искренность. Такое начало предполагало разговор по душам.

— Ты понимаешь, старик, мы же вас всех ненавидели… и договорились мочить.

— Кого это «вас»?

— Вас, сынков блатных.

— И меня что ли?

— Естественно. Но ты оказался художником. И папаша у тебя мужик был невредный…

Кто это «мы» я и сам знал. Завоеватели Москвы. Провинциалы из «крутых», кладоискатели… Они заканчивали училища в Пензе, Волгограде или Иркутске и приезжали сюда, на вражью территорию, спрятав истинные намерения и пригасив завоевательный пыл. Они вкручивались в землю основательно: поступали в Строгановку, женились, кому как повезет, снимали углы… И все время прикидывались, играли в свою игру. Перед ними всегда вырастала стена, и они усердно долбили ее, потому что отступать было некуда. Провинция назад не принимала, не прощала провинция неудачников… Но и Москва им не верила. Город-мифологем, видавший виды, их не замечал вовсе. Он был органично безразличен ко всему.

Только и я, видит Бог, не сильно от них отличался. Я был им не помеха… Я, такой же кладоискатель, зарылся в нору своего подвала, напялил на себя бронежелет фирмы «Пошливсенахер», и мне было плевать на их провинциальные войны. Я ничего не хотел знать, кроме своих холстов. В холстах было все: и моя провинция, и исход из нее, и блуждание по пустыне, и стена, которую долбил я усердно, и Мекка, и Иерусалим — все было т а м. Остальное не имело смысла. Я отрывался от них лишь для того, чтобы заработать монету или как следует выпить. Тогда мы и знакомились. Я был без денег и не имел заказов. И это их в принципе устраивало. Это была моя визитная карточка. Пропуск на территорию. Я был с ними на равных…

— Крот, а что это за история со Шварцманом?

Я лукавил. Историю я знал, но мне нужны были подробности. Материал для романа я собирал всегда. Крот был своего рода справочник, путеводитель «по местам боевой славы», куда не мешало заглянуть перед выступлением.

— Шварцмана сейчас засветили… Ну ты в курсе… Выставка на «Крымской», репортажи… Гением оказался. А тогда… время было бдительное, исподтишка жили… Жизнь познавали с испугом. Все было под запретом… И Шварцман, естественно… А эти, уже заканчивая институт, таскались к нему тайком. Страшная то была тайна… Кто? Так Птица, Чащиноид, Василий и даже Сева его посещал. Диссидентствовали, короче. Евреи же не могут без этого. У них природа такая: чужие мозги заплетать. Там было что-то вроде секты… Знаешь, секты такие бывают: «Аум Сенрике», секта Муна, «Белое братство». А здесь все невинно… досочки какие-то левкасили типа икон и рисовали на них всякие знаки таинственные по его философии. Он их учил знаковому искусству. Птица схватил суть и свинтил тут же… Нам с такими знаками, решил, не резон. Хотя и у него мозги заплелись. Свои знаки стал рисовать — птичьи… Севе вообще все до фонаря… каким он был фрайером, таким и живет, не тужит. А эти прониклись… Чача так до сих пор досочки левкасит, иероглифы на них плетет по Учителю. А с Василием сложности…

С Василием сложности… я и без Крота знал. Василий, как рентгеном, высвечивающий жидо-масонов в любой подозрительной подворотне и разоблачающий на корню их хитросплетенные помыслы, сам, средь бела дня напросился в их творческую лабораторию. Припал к истокам идеологии… Совершенно в русской традиции: на каждого Маяковского по Лилии Брик, на каждого Есенина по Блюмкину… Приятель у меня один есть, тоже озабочен еврейским вопросом. Все зло, говорил, от Сиона. Долго так говорил, убежденно, со страстью в голосе… Пока не женился на чистокровной еврейке. А она возьми, да роди ему сына… Еврея. У Василия хуже дела. Художник, провинциал, инвалид: гремучая смесь, в плане амбиций… К тому же не без талантов. А тут запретный плод на голову свалился, по фамилии Шварцман — иероглиф, загадка, гений… После вузовской рутины, поставленной на поток, — почти откровение…