Гарри-бес и его подопечные

Крот, похоже, уже подготовился к выходу… Запасся загодя эпилогом к своему драматическому прикиду.

— …сяду на крылечко своей дачи… уставлюсь выцветшими глазами на закат… на губе бычок потухший висит… а я смотрю, смотрю на заходящее солнце… Мысли отлетают… никаких усилий, никаких желаний… Вот достойнейший итог всех устремлений.

— Кстати, о заходящем солнце… — вспомнил он вдруг. — Подругу тут на дачу завез. Вечером раскудахталась: «Ой, смотри, смотри, какой закат! Божественный… Какие глубокие тени, какие цвета…». А лицо у нее такое, знаешь… не, нормальное лицо… обычное, только челюсть слегка отвислая. Слушай, прошу, не надо, а… То, что ты сейчас говоришь — это моя работа. Дай отдохнуть…

— Кстати, о заходящем солнце, — сказал я, — пора выпить что-нибудь соответствующее.

— Пошли к Чаче, — сказал Крот.

Нет, к Чаче я идти не хотел… Что Чача? Чем он может еще удивить? Не видел я перспектив в этом визите. Мутная пьянка и никаких свежих идей… Лучше уж с зеркалом. Впрочем, я знал, куда себя деть. У меня родился план поглобальней. Мой роман предъявил свои требования. Он призвал меня к действию. «Иди к Корнею, — сказал кто-то строго. Иди и смотри… Собирай материал. Работай». И я подчинился… Я всегда подчиняюсь голосу разума.

Чем Крот был по-настоящему хорош, приятен моему сердцу — не липуч… Он никогда ни на чем не настаивал. Нет, так нет, старик, какие дела… Человек свободен в выборе, считает он. И я того же мнения. Что пить, когда и с кем. Не в этом ли смысл общежития? Не этому ли учил нас Христос? Он говорил: «Уважай свободу выбора своего товарища». Но его не услышали, естественно. От того весь этот двухтысячелетний бардак…

Мы же последовали заповеди. Крот пошел налево, я направо…

Оставшись один, я по привычке принялся усмирять свой распалившийся дух. Я говорил себе так: иди домой, прямо… никуда не сворачивай! Ты же знаешь, чем кончаются эти походы… Возьми себе еще пива, иди домой и ложись спать. Но все возмутилось во мне — и разум, и совесть, все запротестовало… Какое спать! Так проспишь все на свете, бытописатель хренов… И долг проспишь, и совесть! и мир, полный запахов и звуков, грез и скорби не подпустит к себе никогда… Корней, твой любимый герой, легенда МОСХа, живой классик… в тоске угасания, в кромешном, черном одиночестве доживает последние дни… Ты должен быть там, у изголовья… Ты должен впитать атмосферу ухода, наблюдать и фиксировать каждый звук, каждую фразу, оброненную им… Ты должен увидеть агонию кончины, содрогание сфер, последнюю судорогу. («…анатомируешь, и выводы ты занесешь в тетрадь».) Иди! Иди туда… Иди и смотри! Но не как Иван Тургенев, стыдливо пряча девичий взгляд, а как Федор Достоевский — прямо, во все свои бесстыжие глаза.

Я и пошел…

А идти далеко. Я шел и нагружался у каждой палатки. А нагружаясь, погружался в свою прозу… Я погружался в нее, как в солено-кисло-горький клейкий раствор… Я погружался в нее, как Дант в круги Ада, в змеиные скользкие кольца, готовые задушить…

Корней уходил. Уходил, как титан, молча… Однако и ему ничто человеческое было не чуждо. «Я ухожу к Птице… — говорил он порой. — Но я спокоен в смертельном бою… В последнем бою». Все его многократное семейство напряженно следило за отлетом… Госпожа Вавилонская посещала, порой регулярно, принося пожрать что-нибудь в баночке из под майонеза. Дети захаживали… Зайдет Лиза с собачкой, он и рад. И не отпускает ее долго, потому что свет от Лизы исходил и тепло…

Анастасия же металась, как пойманное в сеть божество… Ей удалось однажды затащить-таки его в клинику (по протекции, в хорошую клинику к классным спецам). Он долго упирался и категорически не соглашался ни на какие сволочные методы врачей-вредителей, типа кодирования, гипноза и прочих богомерзких вшиваний… «Никогда… — твердил он, — никогда, никогда англичанин не будет рабом!» Его успокоили… просто почистили кровь (голодание и ложка меда ко сну) и выпустили назад в мир: «Начинай, мужик, хоть завтра…» Корней продержался девять месяцев…

Потом его вновь поманил мутный керосиновый рай… Тихая гавань угасания, куда он все-таки забрел, была его малой родиной. Не посетить ее было бесчестно… Все-таки есть что-то постыдное для художника в трезвом и здоровом образе жизни… Таково было творца компетентное мнение.

Когда через девять месяцев беспросветной тюрьмы малой родины, он написал свой очередной шедевр «Смерть бомжа», товарищи переглянулись и вздрогнули со значением: «Лебединая, блин, песня… ясное дело… Пропал наш Корней…». Я же хищно подумал: «Класс! Есть название для заключительной главы».

Но Корней — парадоксов друг — только усилил обороты… Пошли вы, ребята, со своими песнями… Не дождетесь! Он запил еще круче и выдал еще несколько мощных холстов. Товарищи больше не переглядывались. Они разбрелись по своим тоскливым углам и встали — угрюмые — к рабочим станкам…

«Жизнь не театр, а мы в ней не актеры…» И это сказал не Шекспир… Так думал я, подкрадываясь к «Дому России»… В сумке я нес два взрывных устройства замедленного действия завода «Кристалл».

* * *