Гарри-бес и его подопечные

Господи! что за чудовищный больничный наборчик! Каша, наверняка, овсяная… А где соленые огурцы? Квашеная капуста? Где краковская колбаса, наконец?.. Беда с этими аристократами. То он пиво шоколадкой закусывает… Теперь еще не легче. Каша с морковью! под водку! До меня начинает доходить смысл событий семнадцатого года…То роковое непонимание, пропасть, лежащая между классами…

— А протертого супчика с вермишелью у тебя случайно нет?

— Вспомнил! у меня есть еще лук! и соль…

Слава те, Господи! Не все потеряно… Есть надежда на воссоединение полярных сил. И возрождение нации не кажется уж столь бредовой идеей…

— Вот что… Давай так: ты вари пока свою кашу с морковью, а я пошел в магазин.

— Эта… ты водки возьми. А то она кончается, засранка, почему-то в самый неподходящий момент…

Стол у нас получился отменный: жареные на водке сосиски, каша с морковью, лук, черный хлеб и лимон. Корней ел! Я это отчетливо видел! Но как незаметно умудрялся он это делать… Как несуетно. Еда, это не главное, будто говорил он. И водка не главное… А что же, что же тогда главное, Корней? Живопись? Рождение детей? Почитание родителей? Родина? Вера? Любовь? Что?! И он всем своим обликом отвечал: главное всегда за кадром… Оно не слышно. Неведомо. Ты не суетись, не мудрствуй, не ищи его… Оно само найдет тебя, само все случится. Только будь готов к встрече с ним. Всегда. Ежесекундно. Не проморгай свое главное… И встречай его достойно. Каким бы оно не оказалось… Господи, каким покоем веяло от него… Какой подлинностью. Говорил он или молчал, рисовал или пил водку, он всегда попадал в суть. В несуетную суть явлений… Он, по-моему, никогда не промахивался, а если и промахивался, то… как бы это сказать… достойно, что ли… Он будто укладывал и слова, и поступки в некую нишу, которую созерцал он один… в некую природную нишу, соразмерную всему живому.

— У меня на даче растет петрушка. И ты знаешь, как я ее ем? — беру за хвостик и ем, как морковку.

Только вот что… до меня вдруг дошло… дружить с ним (звучит уже нелепо) я бы не смог никогда! Даже приятельствовать. Он подавлял… нет, не превосходством… просто собой… Всей своей хрупкой массой. Ему, очевидно, можно только служить. Не прислуживать, нет, именно служить… Как служат Отечеству. А я на это не способен. Меня и натуральному Отечеству служить не заставишь. Разве что под дулом автомата…

— Ты знаешь, когда отец на войну пошел… ему уж за сорок было. Как тебе сейчас. Он до войны был театральным художником…

— В Малом театре работал?

— Нет… Малый театр это после войны… И представляешь, его призвали, уже взрослого дядьку… рядовым… на эту дурацкую войну. И он пошел… А куда деваться? Старик среди мальчишек… Но, говорил, меня возраст и спас… я зазря никогда не высовывался… под пули не лез. Я всегда был спокоен. Поэтому, быть может, и вернулся…

Историю я знал наизусть. Она заканчивается довольно слюняво. Один в один кадр из какой-нибудь французской киноленты… Они любят такие фокусы… Пятилетний мальчонка идет по Сретенке… в гимнастерочке, мамой пошитой. На груди ордена поблескивают, собственноручно вырезанные из консервной банки… А навстречу отец. Суровый, уставший… но живой! И мама подталкивает его: «Это твой отец, сынок». И он застыл, онемел… А потом встрепенулся, побежал: «Папа! папа вернулся!».

Мощный, очевидно, был мужик. По работам видно. Две или три висели у Корнея в мастерской. И здесь был один пейзаж. Они так резко контрастировали с творчеством всей этой приблудной династии… В них была мощь, страсть и простота… Он отстоял свое право называться художником в семейке, где, я уверен, на него посматривали снисходительно… А какая, к черту, cтрасть, скажем у Лансере? Что он в ней понимает? Как бы вам объяснить… эту разницу… в популярной форме. Вы видели картинку на пачке папирос «Казбек»? (Рисунок, кстати, Лансере.) Там джигит скачет на фоне Кавказских гор. Ничего не скажешь, здорово скачет! Там есть все: и красота, и воображение, игра ума, есть эстетика и какой никакой лиризм… Но страстью там и не пахнет. Ее просто нет! А возьмите ту же пачку «Беломора»… Чувствуете разницу? Никакой здесь эстетики и игры ума! Никакой красоты нет и в помине. И намеков на лиризм вы здесь не обнаружите. Но сколько здесь скрытой страсти и простоты!

У отца Корнея эта страсть присутствовала явно. Она бурлила в каждом мазке… В каждом мазке вызывающе жил его суровый мужской дух. Я представляю, как не ко двору пришелся сей грубый дух, какую мину заложил под их аристократический бомонд этот мощный мужчина… Впрочем, это только догадки. Всего лишь досужее рассуждение о впечатлении от посещения музея…