Гарри из Дюссельдорфа

Из стихотворений самых различных — от философских до жанрово-бытовых — складывался цикл «Северное море». Гейне писал и прозаический очерк под тем же названием. Здесь в легкой и, казалось бы, безобидной форме курортной корреспонденции содержались глубокие мысли о литературе и политике, религии и философии. Вращаясь в кругу немецких мелких дворян и даже владетельных особ, главным образом смещенных с тронов бурным вихрем времени, Гейне подшучивал над тем, что Германия, породившая столько князей, «всегда была конским заводом государей»: «Страшно подумать, какое множество миниатюрных деспотиков должны мы, немцы, кормить. Если даже эти князья уже не держат в руке скипетра, то все же они держат ложку, нож и вилку и едят отнюдь не овес, да и овес обошелся бы дорого».

По вечерам, когда курортное общество собиралось в казино, проводя время в салонных разговорах и танцах, молодой доктор прав Генрих Гейне был нарасхват. Его остроумие, живой и общительный характер, умение скрыть даже колкость в изящной светской оболочке делали его желанным в этом обществе, столь чуждом ему по духу. Гейне шутил, смеялся, слушал бесконечные разговоры о породистых собаках, лошадях и предках и тут же мысленно рисовал карикатуры на этих напыщенных и ничтожных людей. Впрочем, и здесь Гейне нашел нескольких более тонких и образованных собеседников. К их числу принадлежала княгиня Сольмс-Лих, посетительница салона Фарнгагенов. Она была горячей почитательницей стихов покойного лорда Байрона и читала наизусть отрывки из его «Чайльд-Гарольда». Однажды на прогулке она сказала Гейне:

— Знаете, господин доктор, я вас считаю единственным последователем Байрона.

— О нет, — с живостью ответил Гейне, — я его страстный почитатель, но не последователь! Во мне совсем нет английского сплина, и моя горечь идет от желчных орешков моих чернил.

— Но у вас столько яда! — сказала княгиня.

— Согласен, — ответил Гейне, — но это только противоядие от укуса тех змей, которые еще угрожающе притаились в развалинах старых замков и католических соборов…

IV. Годы странствий

Снова Гамбург

Был рождественский вечер 1825 года. Гарри, зябко кутаясь в шерстяной шарф, сидел за столом в комнате сестры, жившей в Гамбурге. Он писал в Люнебург Рудольфу Христиани, как всегда, кратко и вместе с тем обстоятельно. Образным языком поэта сетовал Гейне на свое пребывание в Гамбурге. «Дорогой Христиани! Скверная здесь жизнь. Дождь, снег и слишком много еды. И я очень зол. Гамбург днем — большая бухгалтерия, а ночью — большой кавардак…»

Неопределенность положения мучила Гейне. Адвокатом он не стал и уже не собирается стать им. Почему? Он сам не мог объяснить это точно. «Все теперь думают, — писал он Христиани, — что я остаюсь здесь для адвокатства! Но я знаю меньше, чем кто-либо, что я здесь стану делать. Ты только не думай, что я бездельничаю, — напротив, где бы я ни находился, я пишу стихи. Следующую замечательную песню я сочинил вчера вечером. Разве она не изумительна? Но для того чтобы ты с этим согласился, мне нужно действительно ее написать, что я и делаю:

Они любили друг друга,
Но встреч избегали всегда
Они истомились любовью,
Но их разделяла вражда.

Они разошлись, и во сне лишь
Им видеться было дано.
И сами они не знали,
Что умерли оба давно.

Знаешь ли ты во всей немецкой литературе лучшее стихотворение?»

Это была обычная манера Гейне: полушутя, полусерьезно писать о своих стихах, слегка посмеиваясь над их автором. Наверно, он и не предполагал, что это стихотворение окажется одной из лучших жемчужин в его поэтической короне.

В письме Гейне сообщал также о судьбе своего «Путешествия по Гарцу»: «Рукопись отправлена теперь Губицу, и мне любопытно, сколько верхнегарцских елей вырубит у меня цензура?»