Гарри из Дюссельдорфа

Кого только не было в этот вечер на вилле Соломона Гейне! Старые сенаторы, крупные купцы, хозяева Гамбурга, с глубокомысленным видом обсуждали свои торговые дела. Наряду с томными старушками, вспоминавшими молодость и добрые старые времена, мелькали, словно нарядные бабочки, молодые кокетливые женщины, а вокруг них увивались кавалеры разных возрастов.

Гарри нельзя было найти в этой пестрой толпе. Мрачный и одинокий, он прятался от людей в чаще парка, где было потемнее и куда едва долетали веселые голоса гостей. Неожиданно он услышал звонкий смех и узнал голос Амалии. Смех доносился пз зеленой беседки, прозванной "Павильоном Армпды". И хотя Гарри дал себе слово не встречаться с Лмалней, его неудержимо потянуло к этой беседке. Осторожно, чтобы не выдать себя, Гарри подкрался к "Павильону Армиды". Беседка была тускло освещена круглым ПУНЦОВЫМ фонарем, прикрепленным к ветвистому дерену. В беседке, кроме Лмалии, были Ион Фрпдлсндср и две девушки. Гарри услышал, как Амалия рассказывала о нем и о стихотворении, которое он преподнес си:

- Предстаньте себе, мой бедный кузен Гарри объяснился мне в любви.

- Недурен вкус у молодчика! - насмешливо ВОСКЛИКНУЛ Ион Фридлеидер, а девушки глупо засмеялись.

- И кроме того, он мне еще преподнес стихотворение, - сказала Амалия. не угодно ли? - И она выи.ула из-за корсажа вчетверо сложенный лист бумаги.

"Боже мой! -похолодел Гарри, слышавший весь разговор. - Сейчас они осмеют самое дорогое - мое стихотворение, кровь моего сердца..."

Ион Фридлендер взял из рук Амалин стихотворение и стал громко читать, выкрикивая каждое слово, как это делают на аукционе, объявляя цены и качество товара:

Тих и кроток нежный взор, - а я

Готов в стенаньях изойти.

Виною ты, любовь моя,

Что эта боль вот здесь, в груди.

Взрыв смеха, безжалостного, колючего, ранил сердце Гарри. Ему хотелось ворваться в беседку, расправиться с этими злыми бездельниками, крикнуть им всю правду, сказать, что они нищие духом, тонущие в пошлости. Но он нс решился сделать это. Только ради Амалии. Он ведь любил ее и жалел, жалел за то, что она не сумела понять ею чувства.

ГАМБУРГСКИЕ БУДНИ

Большой город спал. Луна лила с высоты зеленый магический свет, и черные громады домов с пустыми квадратами темных окон длинными рядами тянулись вдоль улиц. Только изредка можно было видеть мигающую точку в окне: это при свете сальной свечи какая-нибудь белошвейка заканчивала срочную работу или ложился спать неуемный гуляка, поздней ночью вернувшийся домой.

Тоненьким голоском двенадцать раз прокричала кукушка на стенных часах в маленькой комнатке, но молодой человек, сидевший за столом, не обратил на это никакого внимания. Глаза его горели, он поминутно макал гусиное перо в чернильницу, и снова рука скользила по бумаге.

"Дорогой друг Христиан, - писал Гарри (это был он). - Она меня не любит. Предпоследнее словечко произнеси тихо, совсем тихо, милый Христиан. Последнее словечко заключает в себе весь земной рай, а в предшествующем ему заключена вся преисподняя. Если бы ты мог хоть на миг взглянуть на своего несчастного друга и увидеть, как он бледен, в каком он расстройстве и смятении, то твой справедливый гнев за долгое молчание скоро улегся бы... Хоть у меня есть неопровержимейшие, очевиднейшие доказательства ее равнодушия ко мне, которые даже ректор Шальмейер признал бы бесспорными и, не колеблясь, согласился бы взять за основу своей системы, - но все же бедное любящее сердце не хочет сдаваться и твердит: "Что мне до твоей логики, у меня своя логика!.."

Гарри остановился и перечитал написанное. Ему столько хотелось сказать Христиану Зете... Ах, если бы он был здесь, рядом с ним, и Гарри, глядя в его голубые глаза, исповедовался бы ему и этом "сладком несчастье", как он называл свою любовь к Амалии! Да, это было бы лучше во сто раз прошептать ему слова сердечного признания, рассказать о том, как жестоко насмеялась она над ним. По написать все это ему было тяжело, словно он покрыл себя каким-то позором и теперь этот позор черными строками ложится на белую бумагу.

"...Сожги это письмо. Ах, может быть, я и не писал этих строк! Здесь на стуле сидел бедный юноша - он написал их, и все это оттого, что сейчас полночь..." - продолжал Гарри. Он описывал свою жизнь в Гамбурге и горько жаловался на то, что здесь никто его не понимает, что он должен заниматься не поэзией, а торговыми спекуляциями. Но тут же с гордостью Гарри сообщал другу, что он много пишет: "...Не знаю, лучше ли мои теперешние стихи, чем прежде, верно лишь одно, что они много слаще и нежнее, словно боль, погруженная в мед.

Я предполагаю вскоре (впрочем, это может быть через мною месяцев) отдать их в печать, но вот в чем беда:

стихи почти сплошь любовные, а это мне как купцу чрезвычайно повредило бы; объяснить тебе это было бы очень трудно, потому что ты не знаком с царящим здесь духом.

Тебе я могу открыто признаться, что в этом торгашеском городе нет ни малейшего влечения к поэзии-за исключением заказных, неоплаченных и оплаченных наличными, од по случаю свадеб, похорон и крещения младенцев..."