Гаршин

В 1887 году Гаршин горячо восторгался толстовской «Властью тьмы». И не менее горячо отрицал власть Толстого над своею душой: «меня «ихним» считать невозможно».

Незадолго до смерти Гаршин прочитал запрещенные труды Толстого и написал Черткову: «Я должен Вам сказать, что я беру назад почти все, что говорил Вам… Я не хочу сказать этим, что я согласен; совсем нет: многое, признаюсь откровенно, мне чуждо и даже больше, ненавистно. А многое, большая часть, так близко и… Но теперь… я спорить не буду, потому что это слишком важное дело, а я ошеломлен. Именно ошеломлен. Простите за бессвязность письма: я пишу поздней ночью и очень расстроен».

В этом письме все колебания Гаршина, все противоречивое его отношение к Толстому. «Беру назад все, что говорил», — и «не хочу сказать, что согласен; совсем нет», — и «спорить не буду». Многое чуждо и ненавистно», а «многое так близко». И одновременно: «ошеломлен» и «расстроен».

Никогда не говорил Гаршин: подставь тому, кто бьет, другую щеку. Он ненавидел и обличал тех, кто бьет. Он никогда не прощал тех, кто бьет. Но не знал, как ответить на удар.

Непротивление открывает дорогу злу. Насилие принять невозможно. Как же бороться и победить?

Речь шла о путях и методах борьбы. Гаршин не мог найти их. Он был далек от тех, чья революционная мысль в глухую пору реакции строила «новые системы и новые методы исследования». Он был далек от тех, кто, открывая Маркса каждый том или проливая кровь в битвах первых рабочих стачек, прокладывал новые пути в будущее.

«Горячий протестант» и «страстный обличитель», как и Толстой, Гаршин так же не видит, какие общественные силы и как могут избавить человечество от того, что он обличал, против чего протестовал.

Колебания и сомнения Гаршина естественны. Противоречивое его отношение к Толстому отражает и противоречия Толстого и противоречия самого Гаршина. Они тоже естественны.

Ленин писал:

«Противоречия во взглядах Толстого — не противоречия его только личной мысли, а отражение тех в высшей степени сложных, противоречивых условий, социальных влияний, исторических традиций, которые определяли психологию различных классов и различных слоев русского общества в пореформенную, но дореволюционную эпоху»[16].

НАД ОТВОРОЧЕННЫМ РЕЛЬСОМ

Серые клочья паровозного дыма плыли над самой головой. Они цеплялись за крышу таможни. Мрачное кирпичное здание было подернуто копотью.

Здесь, на окраине Петербурга, у родственника Надежды Михайловны, прожили Гаршины лето восемьдесят шестого года.

Таможня заменяла дачу. Но покоя не было. В жизнь врывались звонки конки, свистки паровозов, стук паровой машины. Зелени тоже не было. Большой двор зарос травой. Трава белела пылью.

В траве прятался заброшенный железнодорожный путь. Прежде он соединял товарную станцию с таможней. Теперь поезда не шли по нему. Трава поглотила путь. Ржавые рельсы нигде не оканчивались, Они терялись в пыльной траве. Это был путь никуда.

Унылый, растрепанный, в широкой блузе без пояса, Гаршин бродил по таможенному двору. Он хандрил. Болезнь грызла его. Он боялся сойти с ума. Заставлял себя писать. Шагал по широкому двору и думал. Рядом грохотали поезда. Гаршин вздрагивал от резких свистков. Останавливался и пытливо рассматривал уползающий навсегда в траву рельс Гаршин писал «Сигнал» («Маленький рассказик, скверненький», — сообщал он Надсону).

«Сигнал» — рассказ о путях железнодорожных, путях к героизму и путях борьбы. Это рассказ о том, как простой человек, сторож на железной дороге Семен Иванов, сам того не замечая, сделался героем.

В одном из черновиков Семен назван Никитой Ивановым. Так прокладывается мост к несчастному мужику-солдату из отрывка «Денщик и офицер». В «Сигнале» говорится, что Семен служил в денщиках у офицера и «целый поход с ним сделал». Голодал, мерз, вышагивал по пятьдесят верст в жару и мороз. Он был героем, только не знал этого. Каждый день три раза Семен носил из полковых кухонь в окопы своему офицеру самовар горячий и обед. «Идет с самоваром по открытому месту, пули свистят, в камни щелкают; страшно Семену, плачет, а сам идет». Нужны величайшее мужество и огромное самообладание, чтобы под пулями, по изрытому полю осторожно нести на вытянутых руках горячий самовар. Но Семену страшно, он плачет, а идет. Он идет к героизму по пути смирения и кротости. Это путь, начертанный не яростно протестующим «трусом», а кротким рядовым Ивановым.

…Стальными струнами натянуты рельсы. В далекую даль устремился сверкающий путь — не видно ни начала ему, ни конца.

На краю полотна — двое. Семен и сторож соседнего участка Василий. Сидят, покуривают трубочки, беседуют. Всем доволен Семен в своей дорожной будке. Это довольство не сытого, а покорного:

— Не дал бог счастья. Уж кому какую талан-судьбу господь даст, так уж и есть.

Василий спорит:

— Не талан-судьба нам с тобою век заедает, а люди… Не людская бы злость да жадность — жить бы можно было.

Задумался Семен:

— Может, оно так, а коли и так, так уж есть на то от бога положение.

Василий рассердился: