Гарсоньерка

Обо всем, что там произошло. Хоть однажды рассказать тебе об этом. Тебе. Чтобы научиться об этом рассказывать. Я уже рассказывал самому себе – сначала мысленно, потом вслух, все это я уже проделал, превратил ужас в повествование, навязал ему обязательную для изложения форму, нашел подходящие слова… ну, то есть, те, которыми точнее всего можно описать то, что мне представляется, и даже как-то определиться с хронологией… Это оказалось труднее всего – расположить страх в хронологическом порядке, выстроить последовательно элементы, поступки, события, которые до тех пор накладывались друг на друга многослойным ужасом, все существовало вне времени, обрушивалось разом, и мне надо было заново ввести туда время, это свойственное человеку понятие, ведь оно исчезает там, где правит бесчеловечность… Но я с этим справился, я все уже сделал – сам, без посторонней помощи… а теперь мне необходимо повторить это в чьем-то присутствии, проговорить при ком-то эту историю, наполненную словами и замешанную на хронологии, и тогда это сделается наконец более естественным, так я себе сказал, ведь это словно музыка, которая звучит у тебя в голове, – сначала нужны ноты, надо искать те, которые ты слышишь, найти их, и потом, после, надо, чтобы кто-то их услышал, иначе все это ни к чему, что толку замыкаться в себе, бесконечно мусоля одно и то же… Страх, неспособность излить все это в чужое ухо не уходили, я долго выбирал кому рассказать и вдруг вспомнил о тебе. Ты мой друг, и потом, это же твоя профессия. Я уверен, ты, Витторио, сумеешь мне помочь. Мне надо научиться об этом рассказывать. Я хочу всю жизнь об этом рассказывать, и не для того, чтобы в этом замкнуться, а для того, чтобы освободиться. Ты меня понимаешь? Ответь мне, ты согласен вести себя так, будто я твой пациент? Один раз. Один-единственный раз. Согласен?

ВИТТОРИО

Да, да, конечно. Я отменю следующие сеансы, освобожу всю вторую половину дня, нам никто не помешает.

МИГЕЛЬ

А вот этого как раз не надо! Наш разговор не должен ничего менять, а главное – не должен стать важнее твоих разговоров с другими пациентами, иначе станет только хуже. Понимаешь? Я тренировался и обещаю: это займет не больше времени, чем любой твой обычный сеанс.

ВИТТОРИО

Отлично. Как ты хочешь, так и сделаем. Хочешь, чтобы для начала я задал вопрос?

МИГЕЛЬ

Ни в коем случае. Я хочу справиться с этим сам. Без разбега. Потому что если я начну ждать вопросов, никому этого так и не расскажу. Просто невероятно – большинство людей вообще не задают вопросов, можно подумать, любопытство даровано только детям. Тебе так не кажется? Нет, конечно, тебе не кажется, тебе и не может так казаться, ты-то, в силу профессии, задаешь вопросы, нет, даже не так, ты всю жизнь только и делаешь, что задаешь вопросы… но подумай хорошенько и скажи – а другие люди задают тебе вопросы? Мне – нет. И, откровенно говоря, меня поражает эта немота, это обыкновение принимать все, что нас окружает, без вопросов. А вопросы даже смущают! Как, впрочем, и улыбки – мы тут же начинаем думать: а этому чего от меня надо? Злимся, подозреваем человека в каких-то дурных намерениях, жалуемся на бесцеремонное вмешательство… Но у тебя-то, по крайней мере, профессия, можно сказать, питается вопросами, и это хорошо. Это хорошо. Тебе нравится твоя профессия, Витторио?

ВИТТОРИО

Да.

МИГЕЛЬ

И мне моя нравится, нет, даже не так, – я люблю свое дело больше всего на свете. Это хорошо – любить свое дело больше всего на свете, но это всегда плохой знак. Сейчас я хотел бы больше всего на свете любить Мелину.

ВИТТОРИО

Знаю.

МИГЕЛЬ