Гарсоньерка

Ева Мария пожимает ему руку. Кажется, она где-то уже видела этого человека. Это невротическое дежа-вю или она на самом деле видела его раньше?

– Но меня называют и Пепе. Чем я могу вам помочь?

– Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов о Лисандре.

Ева Мария не объясняет, на каком основании явилась задавать вопросы. Старик об этом не спрашивает.

– Слушаю вас, устраивайтесь поудобнее.

Ева Мария садится.

– Вспомните, пожалуйста, дни, предшествовавшие ее смерти. Замечали вы в поведении Лисандры что-нибудь такое?.. Я хочу сказать, что-нибудь особенное.

Старик смотрит на Еву Марию:

– Лисандра к тому времени больше месяца не появлялась в зале, а потому, если я и заметил нечто особенное, это было, прежде всего, ее отсутствие.

Ева Мария, не найдя что сказать, повторяет:

– Больше месяца не появлялась в зале.

Старик качает головой:

– Три года она сюда ходила и никогда не пропускала занятий, три раза в неделю я видел ее гибкую фигурку всегда на одном и том же месте. Она была молчалива. Я называл ее «моя-Лисандра-всегда-здесь».

Старик показывает рукой, где было место Лисандры. Ева Мария оборачивается. Смотрит на пустое место в пустом зале. Ее знобит. Она думает о комнате Стеллы, тоже пустой. А Пепе продолжает:

– Целый месяц я ее не видел, и можете себе представить, как беспокоился, вот и пошел к ней, обычно я так никогда не делаю, не хожу к ученикам, которые пропускают занятия, но это было сильнее меня, наверное, потому, что речь шла о Лисандре. Я очень ее любил.

Ева Мария трясет головой. Ее преследует воспоминание о пустой кровати Стеллы, она столько ночей проспала там, надеясь при пробуждении ощутить присутствие дочери рядом, изо всех сил вцепляясь в простыни, чтобы не завыть от ужаса одиночества на рассвете. Ева Мария уже не способна сосредоточиться на словах старика. Она слышит его голос издали.

– Да, я очень любил Лисандру, она отличалась от других, всегда была такая мягкая, спокойная. Она никогда не приходила, как другие приходят – с грузом прошедшего дня, нервные или шумные. Она оставалась в своем уголке – так умеют только дети. Она была сдержанная. Таких людей почти не осталось, они очень быстро утрачивают это свойство, им необходимо присоединяться – все равно к кому или к чему, лишь бы присоединиться. Одиночество делается для них нестерпимым, им необходимо стать частью группы, пусть даже это группа всего из двоих. А вот Лисандра оставалась одинокой, во всяком случае, я так считал. И потом, в ней было то, что бесконечно меня трогало. Я ведь прежде всего танцовщик, а она была грациозна, ее грации хватило бы на десять женщин. У нее была совершенно особенная манера двигаться, она перемещалась плавно и мягко, я не говорю – вяло или лениво, нет, мягко. У нее было, пожалуй, самое гармоничное тело, какое я видел в жизни, – и никогда никаких вызывающих поз. Она во всем была умеренна. Когда другие хохотали до упаду, она лишь улыбалась… Я это сразу заметил: она не производила шума. Как-то раз я даже сказал ей об этом, и она удивилась, покраснела: вот как? вот что я о ней думаю? – а потом задумчиво прибавила: это, должно быть, потому, что она где-то оставила кусочек себя. «Я постараюсь быть поживее, Пепе, обещаю». Мою похвалу она восприняла как упрек! Такая уж она была, Лисандра, даже похвала заставляла ее сомневаться в себе. Ее ответы часто удивляли. «Для чего люди танцуют? – Чтобы остановить время». Лисандра была единственной из моих учениц, ответившей: «Чтобы вернуться во времени назад». Она верила, что память записана в теле, и танцевала для того, чтобы вспоминать. «О чем? – Чтобы вспоминать…» Она надеялась, что от воспоминаний ей станет лучше. Она не пошла дальше в своем ответе, оборвала его на полуслове: она не могла мне этого сказать. Да и что бы там ни было, это неважно. Но я прекрасно понял, что реальность противоречит ее словам и что то, о чем она пыталась вспомнить, было для нее, напротив, очень важно. С того дня, глядя на танцующую Лисандру, я говорил себе: она танцует так, как танцуют, скрывая в себе тайну. Может быть, потому я и пошел к ней домой. Но не только потому… Знаете, когда столько людей внезапно исчезли, на душе все время тревожно, самое недолгое отсутствие кажется окончательным уходом, сомнение терзает сердце, и хочется проверить. Но мне незачем вам об этом рассказывать.

Ева Мария выпрямляется. Последние слова возвращают ее к действительности.

– О чем рассказывать?

– О том, что самое недолгое отсутствие кажется окончательным уходом.

– Почему вы так говорите?

– Потому что руки у вас слишком уж беспокойные…

Фраза повисает в воздухе, она не закончена. Ева Мария понимает. Он ждет, что она назовется. Хоть что-нибудь сообщит о себе.

– Ева Мария.

Старик улыбается и мягко продолжает.

– Да, Ева Мария, руки у вас слишком беспокойные, они хватаются за все подряд, смотрите, вы только что взяли мой карандаш, а перед тем так и этак крутили свою записную книжку, да, ваши руки все время двигаются. Как будто изнемогают, потому что уже не могут обнять кого-то, кто был вам дорог.

Ева Мария все больше нервничает. Старик понижает голос: