Гарвардская площадь

Он тут же пересел на дальний край своей стороны столика. Мы и оглянуться не успели, а уже ужинали втроем. Никто ее не предупредил, что в Бостоне летом бывает так жарко. Она скучает по дому. Тулуза, ответила она. Он тоже скучает по дому, только там гораздо жарче, чем здесь, хотя и есть море. Он явно ждал, что она спросит, где его дом. Спросила. Он неохотно назвал городок в Тунисе, Сиди-Бу-Саид, добавив, что это самый красивый из всех средиземноморских городков, где дома с побелкой, к югу от Пантеллерии. Она о нем слышала? Нет, никогда. Тому, что про него почти никто не слышал, есть причина. Какая? – поинтересовалась она. Дело в том, что Комитет по туризму в Тунисе даже тупее, чем Комитет по туризму в Массачусетсе. Она рассмеялась. Почему? Почему? – спросил он риторически. – Потому что у них только и разговоров: Поль Ревир, Джон Хэнкок и Уолден Понд. При этом он до сих пор без понятия, кто такой Уолден Понд и какую роль он сыграл в Американской революции. Я в первый раз заметил, что она смеется не просто из вежливости: она смеялась от души, а Калаж так и таял от счастья.

Лед был сломан. Он назвал ей свое имя, а потом и мое. Может называть его Калажем. Она здесь давно? Полгода. И я ровно столько же! – воскликнул он, как будто совпадение это было многозначительным знаком чего-то настолько весомого, что пренебречь этим нельзя. Она сказала: в Книге Судеб все имеет огромный вес. А ей здесь лучше, чем в Тулузе? Долго рассказывать, ответила она. А вам? – спросила она. Мне уж точно рассказывать еще дольше, чем вам, и в рассказе появятся хорошие люди и не очень хорошие люди. А в вашем рассказе есть хорошие люди? – спросил он: вопрос был явно наводящий. Не знаю, ответила она, пожалуй, хороших людей в нем меньше, чем мне казалось.

– Люди бывают жестокими, но и мы бываем жестокими. Жизнь вынуждает поступать не по совести, не так ли? – произнес он, дабы продемонстрировать, что некоторым людям хватает широты души взять на себя вину и учиться на собственных ошибках. Она передернула плечами: в смысле, мне откуда знать, пока не разобралась, обсуждать не хочу.

– Однако позвольте сказать вам одну вещь, – добавил он и выждал несколько секунд, прежде чем закончить фразу. Она повернулась к нему, дожидаясь продолжения. – Удивительные вещи происходят и в наше время.

– Вот как?

– Возьмем сегодняшний вечер. Я случайно встретился с приятелем, не зная заранее, куда пойду. Сюда мы забрели, потому что в кафе «Алжир» невыносимо жарко. Все же после ужина мы пойдем обратно в «Алжир» послушать, как Сабатини играет на гитаре. Короче, то, другое, третье – а между делом повстречались с вами.

Смысл такой: «Правда ведь, что жизнь полна чудес?» Калаж заказал три бокала вина. Без слов взглянул на меня, спрашивая, ничего, что он заказывает еще вина, имея в виду, что платить мы будем пополам. Я кивнул. Потом вспомнил и переполошился. Тут же подал ему сигнал, по возможности незаметно: «Ссудишь мне десятку?» Он считал его без запинки. «Pas de probleme»^[6], – тут же просигналил он в ответ. Протянул мне под столом новенькую двадцатку. Я просигналил: «Завтра, обещаю». Он отозвался отчаянно: «Уж пожалуйста!», что означало: «Ладно, не переживай». Всем нам было хорошо. Принесли вино, он стал развивать шутку про Уолден-Понд, тунисский Комитет по туризму и Сиди-Бу-Саид, потом вернулся к Сабатини.

– Скажем честно, – добавил он, – мастерством концертирующего гитариста он не обладает. Но нынче воскресенье, это всего лишь Кембридж, а Кембридж нынешним вечером вымер, а мне всегда нравилось извлекать лучшее из худшего и заканчивать неделю в обществе друзей и в добром настроении. А вам?

– И мне тоже, – согласилась она.

Sante!^[7]

После чего мы с ним оба отбросили все наши тревоги. Он позабыл о своей грин-карте, я – об экзаменах, диссертации, обо всем. Приятно было забыть о бедах. Благодаря вину их не то чтобы забываешь, но они на какое-то время перестают тебя пугать.

В рекордно короткий срок мы заново изобрели для себя Францию из скудного доступного нам в тот вечер ассортимента. Хлеб, масло, три клинышка бри, крок-месье; ей – тарелка вишисуаз, зеленый салат на всех, еще вино, тусклый свет ламп, смех, французская музыка на заднем плане. А Кембридж – лишь одна из деталей.

Звали ее Леони Леонар. Калаж не сдержался. Это же плеоназм. Совершенно верно, подтвердила она смущенно. Плеони Плеоназм. Смех, смех. Я вставил, что никакой это не плеоназм, он перепутал плеоназм с тавтологией, а еще точнее – с избыточностью. Он взглянул на меня испуганно и спросил: «Умом тронулись, профессор?» После чего все мы вновь покатились со смеху.