Гарвардская площадь

К десяти утра я отправился на встречу с Ллойд-Гревилем, бодрый и воодушевленный, причем не потому, что чувствовал себя готовым обсуждать Чосера, а из-за того, что случилось в этот день в пять утра. Возможно, именно по причине моего необычайно приподнятого настроения я так или иначе смог убедить Ллойд-Гревиля, что совершенно готов к пересдаче экзаменов в грядущем январе. Когда я выходил из его кабинета, он передал мое личное дело Мэри-Лу и произнес: «Наш друг мог бы, если бы захотел, написать диссертацию о Чосере». Ллойд-Гревиль всегда был скаредно скуп на похвалу: предпочитал комплименты по касательной, передавал их через вторые руки, а сам на вас даже не глядел. Я отправился домой, отключил телефон и нагишом рухнул на свою постель, залитую светом солнца.

4

Бабье лето все не кончалось, хотя сентябрь уже сменился первыми числами октября. Утра стояли студеные, но к полудню воздух согревался, потом раскалялся, а после остывал снова. Эрзац-погода – так высказывался Калаж. И кого это удивляет? Все в этом городишке фальшивое, поддельное, подложное, жульническое, контрафактное. Contrefacon, произносил он, имея в виду, что в Америке куда ни глянь – везде контрафакт. Мне же нравилась эта затянувшаяся иллюзия весенней погоды, когда предвкушение лета странным образом дотянулось до самого конца, до первых дней осени. Я возвращался мыслями к весенним каникулам, когда до лета еще было много недель. Вспоминал конец учебного года. Я тогда составил списки книг, которые нужно было прочитать или перечитать, и как раз открыл для себя террасу на крыше. Мои друзья Фрэнк и Клод еще никуда не уехали, да и Нора только собиралась в Европу. Нора, если не торчала у Фрэнка, иногда приходила и готовила нам на двоих цыпленка по-корнуолльски – при том что мы оба знали, что на самом деле она явилась поплакаться мне, как тяжело жить с Фрэнком и как ей не терпится ненадолго от него избавиться, – поэтому они и постановили, что на лето станут разъезжаться. Затея с цыпленком по-корнуолльски и полулитровой бутылкой вина всегда завершалась слезами. Однажды вечером мы поехали в Бостон посмотреть «Энни Холл». Она весь фильм смеялась: я никак не мог понять почему и в итоге пришел к выводу, что Фрэнк, видимо, прав, она немножко ку-ку. Мне и в голову не пришло, что я еще просто не понял юмора Вуди Аллена. До Калажа – как я теперь сознавал, воскрешая в памяти те весенние дни, – еще оставалось жить несколько месяцев, он как бы еще не родился. Иными словами, было время, когда Калаж еще не ворвался в мою жизнь и не переиначил ее ритм. Я пытался восстановить этот сбитый ритм, но, похоже, не очень хотел, хотя двигаться дальше по этой дорожке, из кафе в бар, снова в бар и в кафе, казалось мне, как ученому, непредставимым. А теперь непредставимым мне казался Кембридж без Калажа. Тем не менее после часа, проведенного у Ллойд-Гревиля, я начал вновь обретать уверенность в себе, а вместе с уверенностью и былую любовь к науке, к Кембриджу и к той жизни, которую он передо мной открывал.

Получив временное ободрение от Ллойд-Гревиля, я стал чаще возвращаться в Лоуэлл-Хаус. Мне нравилось ходить туда почти ежедневно. Нравилось, что у меня есть свой кабинет, где можно принимать студентов и обсуждать их работы. Нравились и новые студенты. Все магистранты по истории и литературе оказались сверх обычного толковыми и начитанными, большинство говорили как минимум на одном иностранном языке. У студентов завелась привычка дожидаться меня после обеда под дверью кабинета. Мы беседовали о книгах, которые они собирались прочитать, составляли списки, болтали, говорили о жизни, что неизменно означало либо секс, либо отсутствие секса. С одной студенткой я обсуждал тему ее дипломной работы, которую, в принципе, уже выбрали в начале мая, прежде чем она уехала в Европу. Прошло пять месяцев, она сильно загорела, увереннее говорила по-французски и очень хотела поехать в Париж на Рождество. Я не видел парижского Рождества уже лет десять. Иногда я проводил у себя в кабинете консультации или приглашал кого-нибудь на кофе после обеда, и не было ничего лучше, чем ощущать себя снова на одной волне со всеми остальными обитателями Кембриджа, смотреть в окно на главный двор, где, когда переваливало за полдень, студенты и молодые тьюторы торчали часами, развалившись на пляжных полотенцах, читали и учились, будто нет у них иных забот в мире, над ними величественным дозорным взметалась колокольня с синим куполом, за ними заботливым взглядом следило это уютное поместье, райское местечко по имени Лоуэлл-Хаус. Для каждого из них Гарвард на несколько лет поставил заслон от мира и сам сделался миром.

Калажу в этом мире места не было, но я прекрасно знал, что он так или иначе в него вторгнется.