Гарвардская площадь

Недавно он вез в аэропорт человека, который оказался масоном, а у того оказался друг-масон, который…

– Ты гений, – объявил он мне.

Однажды ночью после обильного ужина в преподавательской столовой в Лоуэлл-Хаусе я проснулся от острой боли в правом боку. Стал ждать, когда пройдет. Не проходило. В памяти тут же всплыло проклятие персиянки. Я принял «Алька-зельцер» и снова лег. Сон не шел. Боль усилилась, становилось все хуже. К пяти утра я решил позвонить Калажу. Он не ответил. Я кое-как оделся и, не обнаружив на Конкорд-авеню такси, вынужден был топать пешком до студенческого медпункта. Если заболею, будет отличный повод отложить подготовку к экзаменам. Потом в голову пришла другая мысль: если я умру, экзамены не придется сдавать вовсе. Похоже, эффект от прививки, которой стала встреча с Ллойд-Гревилем, выветрился полностью.

Когда я попал в медпункте к врачу, боль уже поутихла. Скорее всего, газообразование, определил врач. Что я ел на ужин? Гарвардское дежурное, пояснил я. Тогда чему удивляться, ответил он.

Тут я вспомнил, как несколькими неделями раньше, в сентябре, когда меня во сне укусила оса, боль оказалась настолько невыносимой, что я оделся и побежал в медпункт в твердом убеждении, что отравлен. Они накапали нашатыря на место укуса – и боль мгновенно утихла. До того я никогда не видел Гарвардскую площадь в четыре утра. Она напоминала заброшенную лунную станцию. Пустая, законсервированная.

В обоих случаях, выйдя из медпункта, я почувствовал, как свежий утренний ветерок пролетает по совершенно пустой площади, и внезапно понял, что, в отсутствие людей и привычной суеты, город этот делается мне совершенно чужим, особенно чужим на рассвете, понял, что я здесь живу совершенно чужой, какой-то ошибочной жизнью: это не мой дом, не мои улицы, здания, люди; пустая фраза, произнесенная старшей медсестрой и повторенная дежурным врачом, чтобы поднять мне настроение, прозвучала на языке, который маме моей был бы недоступен абсолютно. Проклятия я понимал. Но «Постарайтесь поправиться, ладно?» и все прочие медоточивые mievreries^[25], как их называл Калаж, будто бы отстраняли меня еще сильнее. Я и так оказался в изоляции. Заболев, ты чувствуешь себя утлой лодчонкой в Мальстреме.

И только подумать: несколько дней назад в бостонском Норт-Энде я потешался над Сицилией, хотя сейчас отдал бы что угодно, лишь бы оказаться там, пройти по отсыревшим уродливым бурым причалам Сиракуз. Гарвард – это не я, даже кафе «Алжир» – не я. Тут абсолютно всё – не я.

Подумал я и про Калажа: он еще более одинок, чем я, у него нет даже иллюзии какого-то важного учреждения за спиной, он и по-английски-то толком не говорит. У него есть только камуфляжная куртка, буйная бравада, его зеб и его боевая колымага, обклеенная дурацкими масонскими стикерами.

После похода в медпункт было не заснуть. Я отправился в единственную в Кембридже круглосуточную кулинарию и заказал полный завтрак, даже с сосисками. Взял со стойки утреннюю газету и начал читать. А потом, выпив знаменитый кембриджский бездонный кофе, я не отправился домой, а зашагал в свой кабинет в Лоуэлл-Хаусе. Хотелось видеть людей. Однако двор оказался пуст совершенно. Во всем Лоуэлл-Хаусе я был единственной живой душой. Если бы на пути в кабинет мне встретился какой студент, он наверняка заподозрил бы, что ночь я провел не один, а теперь украдкой улепетываю до первых лучей зари. Приятно было шагнуть в росистую траву. Вот бы здесь поселиться, подумал я. Страшно хотелось, чтобы все поскорее встали. Но до этого еще много часов, а особенно обидно, что придется еще невесть сколько ждать, прежде чем откроют столовую и подадут завтрак. Как же я люблю начало учебного года, с этим могучим брожением людей, которые носятся по Масс-авеню: город так и гудит голосами студентов, готовых к напряженному дню. Люблю я Гарвардскую площадь осенью.

Ну вот слово и сказано.

Я ее действительно люблю.

Это чувство пройдет. Я это знал. Истает в тот самый миг, когда я задамся вопросом, бывает ли, чтобы у тебя был где-то дом, а ты не чувствовал в нем себя как дома.