Гастроли Самозванца

Скорбь по Настасье отразилась и на его внешности – в его черных волосах засеребрились седые нити, а на его еще вполне молодом лице залегли морщины, под глазами же разошлись темные круги. Раньше, особенно после свадьбы, сквозь его густые усы и бороду можно было заметить улыбку и услышать, как он крякает от удовольствия, теперь же, после отпевания и погребения, про это уж и говорить было нечего. Разговорчивым его и в детстве назвать было трудно, свои мысли он любил держать при себе, а теперь вовсе замолчал. Он горевал, как умел, на удивление всем: что горевать-то – девок полно, бери в жены любую другую. Мужиков в деревне было мало, а малопьющие – те были на вес золота. Но для Василия девки будто и вовсе перестали существовать, он даже на летние гуляния не приходил. А уж на гуляниях было на что посмотреть: деревенские незамужние красавицы заплетали в косы разноцветные атласные ленты, водили хороводы и распевали песни, поглядывая из-под длинных ресниц на собравшихся парней и неженатых мужиков.

Надо сказать, что появившееся в судьбе Василия дитя не приносило ему никакой радости. Он строго смотрел на ребенка из-под густых бровей, когда тот надрывался в колыбельке, молча менял пеленки или тащил к соседским бабам, кто мог подсобить. В остальное время Василий нисколько не обращал на Жорку внимания, только выполнял свой отцовский долг – накормить, перепеленать и дать укропного отвара, когда следует. Все это кузнец проделывал молча, не выказывая ни удовольствия, ни раздражения.

Совсем рано Жорка понял, что он один, несмотря на то что формально у него был отец. Ему было около четырех лет, не больше. Соседские мальчишки, дурни курносые, как про себя звал их Жорка, заметили, что у него из кармана торчит рукоятка рогатки, ну и набросились всей гурьбой. Жорке досталось изрядно: его толкали, обзывали и пытались забрать рогатку силой. Но Жорка не для того рогатку у отца две недели просил, чтобы просто так с нею расстаться. Он скрипел зубами, ревел, но свое не отдавал, молотил кулаками направо и налево, пока не почувствовал в одном из них резкую боль. Моргнул и увидел, что из костяшек сочилась кровь – видимо, ударил им о забор. Его недруги хохотали, демонстрируя желтовато-серые, неровные зубы. В этот момент отец проходил к дому аккурат мимо свары, Жорка показал ему разбитый кулак и сквозь слезы крикнул:

– Помоги!

Но отец равнодушно скользнул взглядом и вошел в избу. Мальчишки, напавшие на Жорку, смекнули, что парнишке помощи ждать неоткуда, и набросились на него гурьбой, тумаков наставили, да и рогатку отобрали.

После драки Жорка, весь в слезах и соплях, размазанных по грязному лицу, зашел в избу. Кузнец Василий молча поднялся с лавки, взял мальчика на руки, умыл ледяной колодезной водой из ведра, стоявшего тут же, привязал к двум ссадинам подорожник и снова сел на лавку, чтобы смотреть в окно. Все свободное время Василий проводил именно так. Жорка еще поревел немного, но потом понял, что занятие это бессмысленное, успокоился, вытер слезы грязным рукавом и сделал единственный вывод: надеяться ему, Георгию Зайцеву, кроме себя, больше не на кого.

И ему сразу стало легче жить. То, что других детей напугало бы до смерти, – равнодушие отца, незащищенность, ощущение одиночества – Жорку только закалило. Он осознал, что у него есть один главный козырь – это свобода. Пока всех остальных детей заставляли работать в поле, пасти коров, помогать по дому, а чуть что пороли и в угол на горох ставили, Жорка мотался по всей деревне, на речку или в лес по своим делам. Отец про него не вспоминал и ни к какому труду не приучал.

Жорка скучал и маялся. Поначалу мальчика привлекала кузня с ее шумом, запахами. Он проводил здесь все свое время, но отец дал ему понять, что не одобряет крутящегося вокруг Жорку. Он хмурил брови, когда спотыкался о мальчика, неся раскаленное железо к бочке с водой, или когда замахивался тяжелым молотом для удара, а в этот момент Жорка протягивал руки к наковальне. После нескольких таких случаев Василий запретил мальчику появляться в кузне.

Жорка целыми днями играл в бабки или камни возле дома, но потом стал понемногу смелеть, отходить от избы все дальше, находить новые развлечения. Он часами с упоением прыгал через канаву или гонял соседских гусей, потом стал совать нос в каждый двор, с любопытством осматривая все вокруг. Его круглую мордашку с огромными черными глазами и длинными ресницами замечали бабы, они звали его, ласкали и угощали кто киселем, кто хлебом. Он понял, что по какой-то причине небезразличен этим толстым, несимпатичным, уставшим женщинам. И с удовольствием стал этим пользоваться.

Спустя некоторое время он сделал несколько любопытных выводов – если сунуться к соседкам с грустным лицом, а еще лучше, чтобы слезы текли по щекам, то ласки и пирогов можно было отхватить больше; если прийти с синяком или со ссадиной, то можно выклянчить чего и повкуснее.