Гать

В руце Твоего превеликаго милосердия, о Боже мой, вручаю душу и тело мое, чувства и глаголы моя, дела моя и вся тела и души моея движения. Вход и исход мой, веру и жительство мое, течение и кончину живота моего, день и час издыхания моего, преставление мое, упокоение души и тела моего.

Слова сами лились из него, чумного и нелепого, распластанного в грязи, утопающего во мраке. Значения эти слова для него особого не имели, Иштван механически твердил то, что запало когда-то в самые затхлые закоулки его памяти, быть может, только лишь затем, чтобы прозвучать вот так, нелепо, здесь и сейчас.

Ту-дун, ту-дун.

Ты же, о Премилосерде Боже, всего мира грехами непреодолеваемая Благосте, Незлобиве Господи, мене, паче всех человеков грешнейшаго, приими в руце защищения Твоего и избави от всякаго зла, очисти многое множество беззаконий моих, подаждь исправление злому и окаянному моему житию и от грядущих грехопадений лютых всегда восхищай мя, да ни в чемже когда прогневаю Твое Человеколюбие, имже покрывай немощь мою от бесов, страстей и злых человеков.

Верил ли он этим словам хотя бы сейчас, когда, казалось, тому была самая пора? Нет, ни во что он не верил. Этот мир со всеми его ужасами больше не походил на то примитивное и прямодушное мироздание, про которое две тысячи лет талдычили пастве церковники. В окружающей Иштвана реальности не было места примитивному покаянию и такому же незамысловатому воздаянию. С первородным грехом тут не рождались, но в дальнейшем грешили вволю и от души, ничему это не мешало. Ни жизни земной, ни погибели вечной. Гибли праведники, гибли грешники, безо всякой логики и всякого смысла. Гибель же душевную никто давно уже и вспоминать не вспоминал.

Врагом видимым и невидимым запрети, руководствуя мя спасенным путем, доведи к Тебе, пристанищу моему и желании моих краю. Даруй ми кончину христианску, непостыдну, мирну, от воздушных духов злобы соблюди, на Страшном Твоем Суде милостив рабу Твоему буди и причти мя одесную благословенным Твоим овцам, да с ними Тебе, Творца моего славлю во веки. Аминь.

Ту-дун, ту.

Метроном замер. Время остановилось.

2. Дело о смерти гауптмана М

Так зачем

Разрываются наши сердца:

Дурачка, морячка, бодрячка, старичка, подлеца, молодца,

Гордеца?

Кортнев

Ну, начинается.

Заслышав первые же слова недотепы-ефрейтора, фельдфебель Нейедла тотчас скорчил кислую мину, будто и правда проглотил какую-то дрянь. Сейчас ему будут врать, причем врать напропалую, без оглядки на хотя бы и малейшую достоверность сказанного.

— Вашбродь, как на духу! Я был тверезый! Я вообще не пью, вот те крест!

И тотчас размашисто перекрестил себе пузо, будто это что-нибудь поясняло.

В том-то и дело. Перед ним восседал, выпучив глаза, единственный на всю бедовую бригаду как есть непьющий сапог, но от этого его слова вовсе не становились весомее.

— Молчать! — машинально взвизгнул фельдфебель Нейедла, для пущей важности присовокупив к голосовой команде удар кулака по грязной столешнице. — Отвечать строго на поставленные вопросы!

— Так я ж это. Я только с радостью, вашбродь! Вы только маякните, разом подхвачу!..

С тяжким стоном фельдфебель потянулся за стаканом и одним движением проглотил остатки налитой туда коричневой бурды. За что ему только это мучение?

— Повторяю свой вопрос по складам, специально для тупых и ефрейторов. При. Каких. Обстоятельствах. Был. Обнаружен. Господин. Гауптман?

— Так я же и говорю, вашбродь, обстоятельства такие: шел в расположение, никого не трогал, а тут он лежит. Я подумал еще, мож случилось чего, господин офицер, важный человек, а валяется посреди дороги, как простой, простите, гешютцформейстер, по всему видать, плохо господину гауптману, а может, и напротив, слишком это, хорошо, гы-гы.

— Сгною, — тоскливо просипел фельдфебель Нейедла, методично занюхивая настойку рукавом.