Гать

Всклокоченный не столько не желал принимать на веру само ее существование, сколько отрицал само таковое целеполагание — отражать своим острым умом нечто вокруг себя. Во вселенной всклокоченного как будто существовал исключительно он сам и его белый плащ. Только эту данность воспринимал всклокоченный, только эту ценность он отстаивал перед призрачной клакой, что ежесекундно его поддерживала.

Впрочем, даже и эта поддержка всклокоченному не требовалась. Не поддержки он искал в своих дозволенных речах, но самовыражения.

Каждая сентенция, каждый оборот, каждое слово, каждый слог, каждая морфема в его исполнении была пронизана глубокой уверенностью в собственной непреложной ценности. Всклокоченный не столько выступал перед выдуманной публикой, сколько облагодетельствовал саму реальность вокруг, позволяя себе произносить сей сакральный текст, что звенел в тишине ночного неба, придавая осмысленность бессмысленности, наполняя сутью бесплотное.

В этом он видел свою роль в этом мире.

Роль волшебника, демиурга, волхва и предсказателя в одном лице. Взмахнув левой полой своего изгвозданного белого плаща, всклокоченный рассылал по миру стаи черных лебедей, взмахнув левой — насылал на своих не менее воображаемых оппонентов кары небесные, глад, мор и скрежет зубовный.

В его собственной вселенной всклокоченный был всем, наполняя ее через край тем подлинным всемогуществом, что бывает даровано лишь обладателям совершенного, ненапускного, патентованного безумия. И не было на свете никого, кто мог бы пошатнуть в носителе белого плаща выпестованную в нем за немалые годы единоличных скитаний по темным улицам уверенность в собственной непогрешимости.

Пока однажды, очередным промозглым вечером, когда дождливая морось поневоле переходит в мокрый снег, всклокоченный, по привычке яростно жестикулируя и ежесекундно меча громы и молнии в сторону воображаемых оппонентов, не потерял на секунду равновесие на скользкой брусчатке сонного городка.

Речи прервались с коротким сухим стуком. Так о камень разбивается перезрелая груша, припозднившаяся со времен позднего урожая, оставленная небрежным садоводом висеть среди голых ветвей на ледяном ветру. Случайный порыв. Глухой чавк. И затем тишина.

6. Который живет

О тех дня, что ушли. О днях, что сейчас.

И тех, что не придут.

Оставь, все оставь.

Ангелы здесь. Они нас берегут

Люмен

Чайник с напором булькает в углу, погромыхивая крышкой. Пойти его снять, пока вонючий чад паленой пластмассы не потащило под дверь. Соседи по чердаку хоть и угандошенные вхлам, сразу унюхают, припрутся скандалить.

Здесь кругом так заведено, работать в плотный контакт, сразу в кость, в пах, в зубы. Тебе бы тоже не было западло ввалиться, когда приход обламывают посторонним вонизмом. Ты нехотя, со скрипом в суставах поднимаешься и сквозь обволакивающую полутьму бредешь себе к горелке. Зачем тебе понадобился чайник, у тебя и чая-то нет. Ну, да.

Обернувшись, прислушиваешься. Хрум-хрум. Хоть бы кипятка дождалась, так всухаря наяривать. Ыть, снова голодная явилась. Ты пытаешься напрячь череп, что там у тебя оставалось про запас. Да и плевать, хавчик уж как-нибудь добудем. В тот раз смешно вышло, подрядился ящики таскать, а в ящиках тех — как раз лапша сухая. Ну, а накой ляд таскать то, что можно спереть, опять же удобно — ящик легкий, считай ничего не весит, как раз чтобы на поворотах ветром не сносило.

Так о чем это ты. Точняк. Голубой танец горелки напоследок пыхает и растворяется в темноте. Надо бы лампочек пару вкрутить, вконец все погорели, так скоро на ощупь жить придется. В соседнем доме парадная запирается — гвоздем откроешь. А внутри тех лампочек — аж глаза слепит, когда мимо хиляешь. Взять и завтра же раскулачить — чем тебе не план?

Верняк, если дождь прекратит — все тут же нарисуются гулять, господа хорошие любят прогулки, пользуются моментом. Тут тебе самое и время прибарахлиться.

— Я тебе тут варенья притаранила.

А?

Ты и без того с трудом различаешь протянутую тебе склянку, а сквозь непрошеные слезы и вовсе не видать, что там намалевано. Клубничный джем, что ли. Надо же.

— Ну спасибо. Залей лапшу, вон чайник тебе. Хренли всухомятку желудок портить.

— Да не, я уже так. Вкус детства.

— Чего?

— На вот попробуй!

Но ты уже разобиделся, отходя в сторону. Не настолько ты голодный.

— Мы сухой кисель в брикетах, было дело, грызли. Ыть это я понимаю!

— Ну, знать, мне больше достанется, — и снова захрустела.

И чего она к тебе зачастила, спрашивается. Что ей тут, намазано? Хотя, подумать так, знать дома все та же история — братья-близнецы житья не дают, измываются хуже собаки, родители тебя в гробу видали. Здесь, на чердаке, хотя бы никто не трогает.

— Малыш, пойдем, погуляем по крышам.

Хрустеть перестала, затихарилась, только белки глаз недоверчиво из-под челки сверкают — правда, что ли, или базаришь?

— Чего сидишь, пошли, говорю, пока не передумал.