Гать (СИ)

— Нет наших больше сил, ожидаючи! Нет мочи терпеть и дальше! Сгорел сарай, гори и хата! К чертям ложный либерализм и человеколюбие! Пришли мы к тебе, простые бабы, испросить, заповедать, наказать! Колдуй-колдуй-колдуй, золотое яичко! Уж созрело ты и созрело, в полноте, в простоте, в пустоте, в густоте! Я вижу, я чую, я знаю! Ни греха в тебе нет, никакого поношения, истинное горюшко ты на страх супостатам, соберись, провернись и проклюнься, долгожданное, вознесись, опустись и разбейся надвое, нутро собственное показамши! Ибо невозможно уже терпеть, расплескалась синева, мочи нету от страха, а если не мы первые на небеса, а там уже место занято? Супостат не дремлет, супостат следит, супостат злоумышляет, истинно глаголет камлатель с радиоточки, с минуты на минуту возведет враг свои очи к небесам и покусится на святое, на землю нашу обетованную, на леса, на болота, на скрепы, на сортиры, на гендеры, на семью, на святых наших отцов, во гробах нетленно лежащих! И тогда конец всему, капец, карачун, крах, каюк, кабздец, капут, смерть, тьма и погибель адская!

Тут из глаз старухи-матери полились такие крупные слезы, будто двум пожарным гидрантам разом сорвало вентили — парящая соленая вода неудержимым потоком хлынула с высоты к основанию монолита, разом снося оттуда турникеты, поребрики и малые садовые насаждения, но камлания оттого лишь сделались энергичнее:

— И говорю тебе и говорю, молю, умоляю, вымаливаю! Негоже на печи больше валяться! К чертям ущения и парады! В зад себе свои хайли лайкли засуньте, ироды! Давай уже, не гневи, сколько можно тянуть резину, все эти ваши болотные «партнеры» это херня из-под коня! Они не посмеют, погрозят себе пальчиком и убегут, хвосты поджавши! Пора, яичко веское, пора, яичко могутное, пора, яичко снесенное да не сношенное! Пора восстать, ибо не бесконечно народное терпение, еще чуть, и не хватит больше силы! Просыпайся, говорю тебе, немедленно, огненный петух народного гнева, и бросайся в бой, как повелено! Дальше! Выше! Сильнее! Ну же, давай, давай, дава-а-ай!..

Рык перешел в рев, из кирпичных стен вылетала кладка, измочаленные деревья трещали, потеряв уж половину крон под налетевшим ураганом, в черный монолит поочередно били с разгневанных поношением небес голубые яростные молнии, и только мать с дочерью стояли, как вкопанные, каждая на своем месте.

Монолит тоже — даже не шелохнулся, видимым образом не замечая никаких призывов.

— Мама, пойдемте уже, и правда на панцерваген опоздаем.

Две женщины — старая и средних лет — огляделись посреди толчеи городской жизни, бросили прощальный взгляд на желтокаменный замок, плюнули дружно три раза через плечо от сглазу, подобрали сумки, и пошли в обратку, к коробке панцервокзала, не обращая никакого внимания на клаксоны повозок и резкие свистки городовых. Они здесь свое дело сделали.

Черный же монолит стоял себе как стоял. Мокрый полированный мрамор в серую прожилку на вид оставался холоден и безразличен к человеческим страстям. Если что-то и таилось в его недрах, оно не желало до поры показываться. Однако если как следует присмотреться, в самом основании некогда лишенного изъянов монолита проявилось теперь откуда-то чудо чудесное. Тончайший волосок трещины змеился от самого основания до вострого, непотребно воздетого в небеса кончика. Нечто внутри камня только что сделало первый шаг к пробуждению.

8. Огонь, иди со мной

Что бы ни случилось — всё к лучшему

Срубленные головы стремительно умнеют.

Реки подо льдом кипят светло и зло.

Выбитые зубы ослепительно скрипят.

О том как хорошо смеется тот, кто смеется последним.

Летов

Стоять вот так, сутуло прислонившись к неровной желтой кладке было вовсе некомфортно, старость не радость. Ветер соленый снизу поддувает, птичья погадка на голову сыплется, пожалуй, что с большим удовольствием можно было сразу разместиться вон там, на краю замковой стены, сесть и ножки в пустоту свесить, при полном осознании тщетности бытия. А что, вид неплохой, а толку все так же чуть. Однако же в твоем возрасте поневоле приучаешься к терпению и бытовому неудобству, коли положила самой себе план, уж будь добра, в душу в мать, соответствуй. Даром что ли такой путь сюда проделан, годы и годы мытарств в юдоли скорбей и печалей, от которой всего и плодов осталось — что вот этот вид в никуда.

Да уж, с возрастом всяк человек становится упрям. Это в юности еще можно зачинать новые дела, бросать старые привычки и вообще проявлять излишнюю разборчивость, тут не то, там не тут, а когда у тебя с утра — подагра, на обед — артрит, а до ужина можно попросту не дожить, тут уж не до новых планов. Играем как умеем, других нот не завезут, некогда и некому.

Издревле старушечья доля — сидеть у разбитого корыта и величать себя владычицей морскою, причем весьма на последнем настаивать. Ну не скажешь же себе — дура была в девках, дурой и помру, никак нет, самомнение не позволит. Самомнение и злопамятность.