Гать (СИ)

И ведь, глядите, понемногу научили. Муха равняет шаг с сестрицами — шеренгами, колоннами! — а живцы вокруг только стоят и глазами лупают, дивясь на это зрелище. Но не все живцы такие безучастные. Некоторые из них, особенно молодые и любознательные, не могут удержаться от того, чтобы не подойти поближе, чтобы рассмотреть этих странных существ, которые настолько отличаются от них самих. Они замечают, как изящно двигаются сестрицы, как грациозно носят свои багряные наряды, как легко и смело ступают. Они чувствуют, как сестрицы искренне радуются жизни, как сестрицы любят и уважают друг друга.

И тогда живцы начинают задавать себе вопросы. Почему они такие разные? Почему они такие прекрасные? И почему они не могут жить вместе с ними, в гармонии и дружбе? И почему они так боятся сестриц, ведь те вовсе не делают им никакого зла?

И тогда живцы начинают меняться. Они становятся более открытыми, более добрыми, более любознательными. Они начинают видеть в фандоме не чужих, но друзей. И впустую начинают надеяться, что однажды они, быть может, тоже станут частью фандома.

Ха, вновь усмехнулась про себя Муха, глупенькие!

Впрочем, напомнила она себе, не все живцы такие. Есть и те, которые никак не желают меняться. Которые не хотят понимать. Которые не хотят любить. Которые хотят только бояться и ненавидеть. И которые готовы на все, чтобы уничтожить то, что им не по душе, что бы там они ни говорили вслух, да даже и самим себе.

И помнить об этом должна каждая из сестриц. Фандом — на самом деле никакая не субкультура, не движение, не политическое течение, не социальное происхождение и не род занятий.

Это физиология. Это голод. Это лютый звериный голод, который однажды одолевает каждую из сестриц. И когда наступает время выходить на охоту, тут уже становится не до сантиментов. Друзья, сочувствующие, соблюдающие нейтралитет или тайные, а даже если и явные враги — все они становятся просто живцами. И та черта, которая во время парада так чудесно истончается — в тот же миг начинает пылать багряным цветом капоров и разлетаек. Багряным цветом их глаз.

О, не сомневайтесь, не тщите себя надеждой, в момент, когда природа берет свое, живец для сестрицы больше не человек. А только цель, цель тем более желанная, поскольку доступная. И этот парад должен был напоминать фандому главное — есть мы, а есть они. Есть хищник, есть жертва. Что бы между ними ни происходило вне охоты. Как там, в защитном каменном мешке данжа. Как тут, на публичной маршировке парада.

Они же, — тут Муха позволила себе на секунду недобро оскалиться, — они пускай смотрят на яркие багряные пятна разлетаек среди завихрений снегового бурана и успокоенные расходятся по домам. Сестрицы в своих нелепых одеждах всегда на виду, такие заметные, такие нестрашные. Такие привычные. Чего их бояться, правда?

Ау-у!..

Муха в голос расхохоталась, заводя шагающих рядом. Фандом смеялся вместе с ней. Сегодня можно.

Темнейший настороженно повел плечом, в задумчивости проследив, как по бархатной ткани черного плаща прошелестела небольшая снежная лавина. Прошелестела и пропала.

Сыро сегодня, как бы не застудиться. В его возрасте важно было следить за собственным здоровьем. Впрочем, покуда не стемнеет, все одно благоразумнее оставаться на месте, каменной горгульей нависая над шумной толпой, что без устали бесновалась внизу с самого раннего утра.

Зачем он сюда вообще забрался? Что хотел разглядеть, чего хотел от увиденного?

Темнейший лишь покачал седой головой в складках скрывавшего лицо капюшона, давно миновали времена, когда он удосуживался задавать подобные ненужные вопросы. Отвечать даже самому себе.

Но в глубине души темнейший помнил ответ. Он понимал, что его привело сюда, на этот чужой праздник, который он никогда не любил и не понимал. Он знал, что он искал в этой толпе, которая его боялась и ненавидела, что он надеялся увидеть в этом мире, который он отверг и который отверг его.

Темнейший искал ту единственную, которая когда-то посмотрела на него не с отвращением, а с состраданием. Которая некогда подарила ему не презрение, а улыбку. Не проклятие, а благословение. Единственную, которая когда-то сказала ему не «пощади», а «спасибо».

Он надеялся увидеть ее снова. Хотя бы на мгновение. Хотя бы издали. Хотя бы в толпе. Хотя бы под этим дурацким кровавым капором.

Он пробирался сюда ночами, чтобы потом весь день из тени наблюдать за бесконечным морем охотников и жертв, танцующих внизу свой ритуальный танец. И не находить никого, кто стоил бы хотя бы его жалости.

Как же им не повезло.

Темнейший любил лишь однажды. Любил всей силой своего одинокого сердца. Всей глубиной своей мертвой души. Всей страстью своего обезображенного тела, хотя доподлинно знал, что его любовь никогда не станет принадлежать ему всецело. Что она никогда не полюбит его в ответ. Что она никогда не простит его. Что она никогда не поймет его до конца.