Гать (СИ)

Да только нам с того какой прок разбираться, ходят панцерцуги честные вдоль по жеде и ладно, остальное никому и не важно. Впрочем, сам этот образ — непомерного корабля, бороздящего безо всякой привязи далекие ледовитые просторы — показался Тютюкову столь будоражащим его и без того беспокойное воображение, что тотчас его понесло не туда, закружило, завертело в тумане среди прохожих дворов тесных проулков, так что пришлось завернуть большой крюк, чтобы вернуться к тому дому с другой его стороны. Он шел своей дорогой тихо и степенно, не торопясь, дабы не вызвать никаких случайных сомнений, однако же, дойдя до искомого поворота, остановился, подумал, поворотил в переулок и пошел еще обходом, через две улицы.

Прежде, когда случалось ему представлять все это в воображении, Тютюков всегда думал, что очень будет бояться. Но теперь он не очень боялся, даже не боялся совсем. Занимали его в это мгновение даже какие-то посторонние мысли. Тут заинтересовало его вдруг: почему именно, во всех больших городах, человек не то что по одной необходимости, но как-то особенно наклонен жить и селиться именно в таких частях города, где нет ни садов, ни фонтанов, где грязь и вонь, и всякая гадость. «Так, верно, те, которых ведут на казнь, прилепливаются мыслями ко всем предметам, которые им встречаются на дороге», — мелькнуло у него в голове, но только мелькнуло как молния; он сам поскорей погасил эту мысль.

Но вот уже и близко, вот и дом, вот и ворота. Где-то вдруг часы пробили один удар. «Что это, неужели полчаса минуло? Быть не может, верно, бегут!» На счастье его, в воротах опять прошло благополучно, случись навстречу дворник, пришлось бы объясняться, а этого Тютюков и в спокойные минуты не любил. На той стороне двора слышно было, глухо спорили несколько голосов, но его никто не заметил и навстречу никто не попался. Несколько окон, выходивших на этот огромный квадратный двор, было светло в эту раннюю минуту, но он не поднял головы — силы не было. Лестница была близко, сейчас из ворот направо. Он уже был на лестнице.

Переведя дух и прижав рукой стукавшее сердце, тут же нащупав и оправив еще раз топор, он стал осторожно и тихо подниматься на лестницу, поминутно прислушиваясь. Но и лестница на ту пору стояла совсем пустая; все двери были заперты; никого-то не встретилось. Но вот и четвертый этаж, вот и дверь. Он задыхался. На одно мгновение пронеслась в уме его мысль: «Не уйти ли?» Но он не дал себе ответа и стал прислушиваться в квартиру: мертвая тишина. «Не бледен ли я… очень? — думалось ему. — Не подождать ли еще… пока сердце перестанет?..»

Но сердце не переставало. Напротив, как нарочно, стучало сильней, сильней, сильней. Он не выдержал, медленно протянул руку и позвонил. Через полминуты еще раз позвонил, погромче. Да что же такое за напасть, сверил еще раз адрес, все точно, дом, этаж, номер квартиры. Имя владелицы он как нарочно теперь, в темноте парадной, никак не мог разглядеть на табличке. Что ли Илона Давидович. А, плевать, совершенно неважно. По описанию, что дал господин Иванович еще в прошлую их встречу, тут проживала крошечная сухая старушонка, лет шестидесяти, с вострыми и злыми глазками, с маленьким вострым носом, по положению — вдова коллежского регистратора, но главное что — она была классовым врагом всякого леворуционера, потому как давала ссуды взаем имущества под грабительский процент, наживаясь тем самым на тяготах простого народа.

Тютюков еще тот раз по глупости ляпнул — так судить ее и весь сказ! Ан нет, усмехнулся в усы Иванович, не так-то просто, защитники у ней в высших кругах, да и денег с собой — любые досужие расследования заткнуть запросто будет. Мы с тобой, товарищ, должны совершить над ней высший суд. И вот теперь Тютюков стоит, топорище в потной ладони за спиной прячет, а сам все звонит и звонит.

— Кто такой? — только тут молодой человек сообразил, что старуха уже битую минуту уперлась в него насмешливым взглядом откуда-то вовсе снизу вверх, такого невеликого та была росточка. И отпустил уже звонок.

— Здравствуйте, — начал он как можно развязнее, но голос не послушался его, прервался и задрожал, — я вам… вещь принес про заклад… да вот лучше пойдемте сюда… к свету… — И, бросив ее, он прямо, без приглашения, прошел в комнату. Старуха побежала за ним. Светлые с проседью, жиденькие волосы ее, по обыкновению жирно смазанные маслом, были заплетены в крысиную косичку и подобраны под осколок роговой гребенки, торчавшей на ее затылке. На бегу гребенка потешно подпрыгивала.

Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что кажется, смотри она так, не говори ни слова еще с полминуты, то он бы убежал от нее.

— Да что вы так смотрите, точно не узнали? — проговорил он вдруг тоже со злобой. — Хотите берите, а нет — я к другим пойду, мне некогда.

Он и не думал это сказать, а так, само вдруг выговорилось.

Она же отчего-то в ответ протянула руку к его лбу.

— Да чтой-то вы какой бледный? Вот и руки дрожат! Искупался в канале, что ль, батюшка?