Гать. Задержание

— Наверное, в охране он был… Там же паши пленные торф добывали…

«Ловко они разведшколу под торфоразработки замаскировали, — думал Андрей, слушая неторопливый рассказ Смолягиной. — Что же, логично: место глухое…»

— А с паролем приходил кто к вам, Мария Степановна?

— Приходили, четыре раза.

— Что-нибудь передавали для Тимофея Прокопьевича?

— Нет. Как мне Тимоша сказал, так я и делала — направляла их к Груне Алферовой.

— Тимофей Прокопьевич часто у вас бывал?

— Только два раза… В первый раз за продуктами пришел, а второй… это уже после четвертого ходока, под самое утро слышу стук. У меня сердце захолонуло — Тимоша. Открываю, и точно. Он и полчаса не побыл, только сказал: «Если что важное случится или худо тебе будет, ищи меня у Груни, я ее предупредил… Больше ни к кому не ходи… Особливо к Ваське Дорохову, он лесничим работает, для фашистов дичь добывает». Я так и обмерла — Тимоша с Васькой шибко дружили. Он на нашей свадьбе сватом был, окаянный. Да… больше Тимошу я не видела. Пропал он…

Мария Степановна медленно подняла на Андрея взгляд. Тяжелый, скорбный взгляд русской женщины, не переставшей ждать и ничего не забывшей.

— Мария Степановна, а никто не приходил после последнего посещения Тимофея Прокопьевича?

— Никто… Хотя, постой… — она задумалась. — Как раз в ту пору я Костю нашла. Помню, всю ночь стрельба стояла страшная. То близко, то далече, а потом, к утру, откатилась. Я за хворостом поутру в лес подалась. Насобирала порядком и стала охапку связывать. Слышу, кто-то меня кличет, обернулась паренек. Оборванный весь, в крови, босой, а тогда уж лужи ледком прихватывало. Я так и ахнула. Кинулась к нему, хворостом его прикрыла и домой. Еле вечера дождалась. Перетащила к себе, помыла, перевязала кое-как. Потом сволокла его в подпол да и спрятала под старую солому… А утром фашисты по избам пошли. Обыскивают, в подполы лазят. Ну, думаю, конец пришел! Потом и до меня добрались. Входит Хлыст в дом. Поздоровался, присел на лавку, закурил и спрашивает: «Слышь, баба, никто к тебе ночью не заходил, не стучал?» Помотала я головой — от страха губы спекло. Прошел он по избе, перевернул все. В овин сходил, навоз и сено вилами истыкал. Ходит он, а я думаю: хоть бы в подпол не полез. Полез, паразит… Спустился на две ступеньки, посветил фонарем и смеется: «Хорошо тебя, бабонька, подчистили — даже картошки не оставили!» И верно, в подполе, окромя ошметков грязной соломы, ничего не было. «Ну, — думаю, — терпи, милый, терпи, не застони, родимый!» Не застонал, не шевельнулся, касатик… Ушел Хлыст ни с чем. Слышу, на крыльце говорит что-то немцам.

— Он по-немецки с ними разговаривал?

— Да больше на пальцах, Андрей Петрович, — покачала головой Смолягина. — Откуда ему немецкий язык-то знать? А вообще-то, кто его знает… Мужик он, по всему, городской был, хоть и подделывался под деревенского.

— Почему вы так решили, Мария Степановна? — спросил Андрей.

— Хлеб не берег, — негромко произнесла Смолягина, — ест, а крошки на пол стряхивает… — Она замолчала, задумалась, потом встрепенулась, продолжила: — И валенки никогда не обметал в сенях… Войдет, вроде и поклонится, а сам лезет в грязной обувке прямо в горницу. А говорил он по-нашему… только чисто уж больно, словно все время настороже. — Она снова замолчала. — Недели через две очухался мой парень… Рассказал о себе, что из эшелона сбежал. Семья у него: жена и двое деткшек-близнецов. Пленный… из окружеицев… Еще неделя прошла, вижу, он мается. А как-то раз говорит: «Уходить мне пора, Мария, не дай бог немцы нагрянут — не сносить вам головы… К нашим буду пробираться». Долго думала я… Человек незнакомый, паролю не знает, с другой стороны, солдат из плена бежал, вроде как и помочь надо, а не решаюсь. Один раз к вечеру, гляжу, выходит мой постоялец в своей шинельке и говорит: «Прощай, Мария, ухожу я…» — «Постой, — говорю, — парень, пропадешь ни за грош — кругом постов фашистских наставлено — ни пройти ни проехать, а местов наших ты не знаешь. Отведу я тебя кой-куда, а там видно будет». И пошли мы к Груне… Больше я его и не видела…