Гать. Задержание

«Так вот ты какой, Тимофей Смолягин!» — подумал он, невольно приближаясь к фотографии.

Андрей обратил внимание, что диван, стулья и стол покрыты затейливой резьбой. С первого взгляда она казалась грубоватой, но чем больше Андрей всматривался в нее, тем больше она притягивала его своей трогательной простотой. Не удержавшись, он присел на корточки и потрогал пальцем переплетенье узора.

— Муж это мой, Тимоша, — услышал он вдруг глуховатый и ласковый голос Марии Степановны, — вырезал… И стол вот такой большой сработал, и диваны, и стулья… Все шутил, что у нас дюжина детей будет, чтобы всех сразу за стол посадить. Дом-то он тоже сам рубил. С Прохоровым Виктором и… — Она вдруг замолчала и, смахнув с глаз концом фартука непрошеные слезинки, отвернулась к печи, помешала на сковороде шипящую печенку и, успокоившись, снова повернулась к Андрею. — Готовились, готовились, а вот детишек понянчить так и не довелось…

Смолягина, не докончив рассказ, подхватила сковороду фартуком и поставила перед Андреем. Села напротив и, подперев голову рукой, как-то горестно и сосредоточенно смотрела, как он ест.

— А где теперича работаете, Андрей Петрович?

— В органах госбезопасности, Мария Степановна… Мне поручили разобраться в причинах гибели партизанского отряда Тимофея Прокопьевича Смолягина. Поэтому я и пришел к вам… Может, вы расскажете о себе, о Тимофее Прокопьевиче, о товарищах его… Все, что вспомните.

— Тяжкое дело, и вспоминать тяжко… — Смолягина вздохнула. — Вы уж лучше вопросы мне задавайте, а я буду рассказывать, ежели что вспомню…

— Тогда расскажите о первых днях войны.

— Я с первой дойки возвращалась, смотрю, Тимоша на мотоцикле летит. Остановился около меня, выключил мотор и молчит, а лицо каменное, словно кто из родственников помер. Потом тихо говорит: «Война, Маша, началась… Война… Я в райком поеду, а ты иди домой, Маша. Вот ведь несчастье какое вышло…» Машей-то он меня за все время первый раз назвал, а то все Марьей-красавицей кликал. И от этого у меня и руки сразу опустились… Вспомнила я деда своего инвалида, он с гражданской без обеих ног… Соседа Акимыча однорукого и заголосила, уцепилась за него, не пущаю и реву во весь голос…

Мария Степановна говорила ровно, без видимого волнения, по Андрей чувствовал, чего стоит ей этот рассказ, что скрывается за короткими паузами.

— Уехал Тимоша в район и словно в воду канул. Бабы на селе говорили, что не иначе как добровольцем в армию подался. Много из нашего села мужиков воевать ушло. Прохоровы, оба брата, Донькины, отец и сын, Рябинины… Бабы остались да детишки, да еще Васька Дорохов, которому на повале ногу сосной перешибло… Месяца с два прошло. Вдруг Тимоша ночью объявился. Сказал, что в области на партийной учебе был… Я-то, дура, подумала, грешным делом, что мой Тимоха в дезертиры подался, и все ночи ревмя проревела. А потом ревела, что в пакости его заподозрила…

Она прижала худенькие ладошки к вискам и замолчала.

— Раз ночью просыпаемся от треска мотоциклов. Бросилась к окну — немцы катят, в касках, с автоматами… Тимоша мой на чердак и притаился… Покрутились они, обобрали дворы и снова уехали… Деревенька наша и сейчас невелика, а тогда еще меньше была, и им, видно, не резон было оставаться в Ворожейках… Только они ушли, и Тимоша мой подался. Взял хлеба краюху, сала шмат, полез за печь и достал ящик какой-то, гранаты и пистолет. Тут только и поняла я, зачем Тимоша остался, только тогда… Говорит он мне, дескать, начнут про меня спрашивать, скажи, что как уехал в тот день, так и не возвращался… Он все эти дни-то из дома не показывался, в основном по ночам… Потом говорит, что человек должен к нему прийти, попросит картошки продать, а расплачиваться будет червонцами, и показал мне номер, как сейчас помню, — 117296… А ежели, говорит, еще придут, то прибавляй к последней цифре по единице — пароль такой… и ушел. Потом, когда партизаны немцев на Выселках потревожили, наприезжало фашистов видимо-невидимо… Набрали стариков да баб и постреляли, а в деревне старосту своего оставили, да тот из избы не выходил — боялся шибко партизан…

— Простите, Мария Степановна, вы говорите, Выселки партизаны потревожили, а что там было?

— Торф они там добывали… Там ведь и до войны торфоразработка была, небольшая, но была… Вот они там обнесли все колючкой и потихонечку копались, а после того случая так еще и охрана появилась из солдат… Русский там один был, тонкий такой, словно хлыст. — Андрей вздрогнул, снова услышав знакомое сравнение. — Тот все по деревне шастал. В одну избу зайдет, в другую. О себе говорил, что, мол, немцы заставили на службу пойти… Поначалу-то мы его пужались, а потом видим, что греха от него нет, посмелее стали. Он и по округе шастал, один раз я встретила около самых Выселок. Я по клюкву ходила, самое времечко было клюкву собирать — первый морозец ударил, присела около кочки и собираю потихоньку, вдруг слышу, кто-то по болоту идет, глядь: Хлыст топает. Уверенно идет, словно всю жизнь здесь прожил…

— А как вы думаете, что он там делал?