Гауляйтер и еврейка

Она была очень религиозна. Марион чувствовала глубочайшую благодарность за то, что она ни в чем не упрекала ее. Только один-единственный раз Мамушка сказала:

— Вот видишь, что случается, когда поддерживаешь отношения с этими нечестивцами, Марион! Ты наказана, и я вместе с тобой, за то что не удержала тебя.

В голой, нетопленой камере ночью стоял невыносимый холод. Суровая зима упорно не хотела сдаваться. На следующий день им сунули в камеру ведро жидкой похлебки и одну деревянную ложку на всех. Вечером арестованных привезли на вокзал и втиснули в поезд, доставивший их ночью на станцию, неподалеку от какого-то большого города, по-видимому, Дрездена.

Там их загнали в маленький, битком набитый зал ожидания, где воздух был пропитан дымом и зловонием. Женщины и дети, юноши и старики валялись среди чемоданов, мешков, коробок и узлов. В помещении стоял невообразимый шум. Когда шум еще усилился, молодчик в черной рубашке громко крикнул: «Молчать!» На несколько минут все смолкло. Чернорубашечник в шинели и высоких сапогах стоял в углу до отказа набитого помещения. Людей трясло от холода, изо рта у них шел пар. Это были евреи из Франкфурта и других городов, которых согнали сюда, чтобы куда-то переправить.

Марион в элегантном меховом пальто привлекала всеобщее внимание своей молодостью и южной красотой; но еще больше восхищения вызывали Метта и Роза — каждый старался приласкать их.

В толпе были женщины на сносях; они кутались в пальто, с трудом сходившиеся на животе. Были кормящие матери. Одни переодевались, другие расчесывали волосы или чистили платье. На скамьях, на стульях и на полу спали мужчины.

У Марион сперло дыхание.

На полу каталась полная женщина; она била, как одержимая, руками и ногами и пронзительно кричала:

— Не хочу жить! Неужели нет никого, кто бы прикончил меня? Все — трусливый, бессердечный сброд!

— Молчать! — крикнул солдат, стоявший в углу.

— Ее мужа вчера расстреляли, — прошептал на ухо Марион какой-то молодой человек с каштановыми кудрями, в голубом галстуке, по виду продавец из салона мод. Он не отходил от Марион. — Говорят, за попытку к бегству, — продолжал он. — Кто этому поверит, фрейлейн? Он отошел от поезда всего шагов на десять, я видел, как он упал…

Внезапно произошло какое-то движение, раздались крики. Прибыл поезд. Толпа с узлами и чемоданами бросилась к дверям, но молодчик в черной рубашке всех отогнал и пропустил на перрон только часть людей.

— Первый вагон! — приказал он.

Поезд состоял из одного пассажирского вагона в пяти вагонов для перевозки скота. Пассажирский, прицепленный к паровозу, предназначался для охраны — чернорубашечников. Это были желторотые юнцы, они курили и смеялись, стоя на перроне, и отпускали шуточки по адресу бегущей толпы, с криками штурмовавшей первый вагон для скота.

— Не торопитесь, господа! — кричал конвоир. — Все попадете. Места у окон уже заняты! Ну-ка, потеснитесь! Еще штук десять влезет!

Наконец первый вагон так набили людьми, что больше уже никого нельзя было втиснуть, как ни орудовал солдат прикладом. Дверь задвинули и заложили железным засовом.

Прошло больше часа, пока в поезд погрузили всех находившихся в зале людей с их пожитками. Марион попала в последний вагон, так как не умела пробиваться вперед. Мамушка, Ребекка и две красавицы девочки не хотели расставаться с нею. Словоохотливый молодой продавец в голубом галстуке помог им подняться. Симон, старик с красным лицом, в низко нахлобученном котелке, попал в вагон последним: солдат загнал его прикладом.

После того как дверь заперли, в вагоне стало почти темно. Все притихли, но дети стали кричать от страха; впрочем, их удалось быстро успокоить. У Марион была полная сумка шоколаду. Поезд тронулся.

— Боже милостивый, куда нас везут? — хриплым голосом кричала старая женщина.

— На восток. Нас всех поместят в гетто.

— Боже, боже! Было ли на свете что-либо подобное?

Вдруг у дверей раздался глубокий бас Симона. Симон кричал так громко и грозно, что все замолчали:

— Да обрушит господь на их дома серу и пламень, да сгорят они!

В вагоне можно было задохнуться. Из угла, где мужчины устроили примитивную уборную, несло невообразимой вонью. Чтобы добраться до этого угла, приходилось перелезать через сундуки, мешки, протискиваться между сгрудившимися людьми. Поезд шел на восток. Сквозь дверные щели виден был лежавший на полях снег. Изредка мелькали покрытые снегом леса и крестьянские дворы; в воздухе кружились белые хлопья. В вагоне, когда поезд двинулся, было уже очень холодно, но с наступлением вечера холод стал еще мучительней, ноги в легкой обуви коченели.

К Марион приблизилась узкая тень: это был молодой продавец с каштановыми кудрями. Несмотря на темноту, она увидела, что он снял шляпу.

— Кажется, вы плохо себя чувствуете, фрейлейн, — учтиво осведомился он. — Чем я могу быть вам полезен?

Марион смертельно устала и окоченела. Она попыталась улыбнуться ледяными губами.

— Благодарю, — ответила она, — ведь мы все страдаем.

— Не сядете ли вы на мой чемодан? Он удобнее вашего. Я буду счастлив услужить вам.