Гауляйтер и еврейка

— Не могу видеть на вас эту звезду, господин медицинский советник! — невольно вырвалось у него, когда он здоровался с Фале. — Я тотчас же позвоню гауляйтеру и добьюсь, чтобы вам разрешили ее снять.

Но медицинский советник Фале очень вежливо отклонил предложение Фабиана.

— Я вынужден буду немедленно отказаться от всяких льгот, — сказал он хладнокровно, и редкие волосы в его бороде зашевелились. — Эта звезда, которой для издевки придали форму ордена, дана нам национал-социалистской партией. Откровенно говоря, я нисколько не стыжусь, что ношу этот знак, по крайней мере, каждому видно, что я не принадлежу к нации, устраивающей погромы, — Он говорил прямо, без обиняков, и Фабиан был поражен уверенным тоном и стойкостью старика.

— Вы знаете мою точку зрения на эти вопросы, господин медицинский советник, — сказал он, заботясь, о своей собственной репутации.

Фале кивнул головой и иронически улыбнулся. Тонкие посиневшие губы его раздвинулись, обнажая мелкие зубы.

— Да, я знаю, — сказал он. — Эту точку зрения разделяют многие, насколько мне известно, и тем удивительнее, что никто из вас даже пальцем не пошевельнул, если не считать вашего брата Вольфганга! Вы не станете этого отрицать! Простите мне мою откровенность, но это единственное, что осталось нам, евреям.

Фабиан покраснел от горьких упреков Фале и, чтобы перевести разговор на другую тему, спросил старика, получил ли он какие-нибудь вести от Марирн.

Бледное лицо Фале преобразилось, темные глаза запылали, на крыльях серо-белого носа появились ярко-красные полосы.

— От Марион? — спросил он. — Да, я получил записочку, которую ей удалось отправить с польской границы. Она отправлена из Бреславля и написана наспех, в большом волнении. И все же эта весть меня осчастливила. Хочу надеяться, что я снова увижу мою дочь здоровой. Марион — единственная отрада моего старого сердца!

Медицинский советник пришел к Фабиану, как он объяснил, по весьма спешному и важному делу: он предлагал ему купить его имение в Амзельвизе.

— Вы хотите продать Амзель? — спросил пораженный Фабиан и засмеялся. — Но вы ведь знаете, что я не миллионер, — прибавил он.

Фале оставался серьезным.

— Меня к этому принуждают, дорогой друг, — совершенно спокойно сказал он.

Фабиан снова подивился его хладнокровию.

И нельзя было не дивиться старику, который в свои семьдесят лет с таким спокойствием и чувством собственного достоинства переносил преследования, угрозы, издевательства, конфискацию капитала и имущества. Конечно, нервы его сдали, но на первый взгляд никто бы этого не заметил. С ним случались приступы истерического плача, вызываемые не удручающими обстоятельствами и тяжкими жизненными ударами, а незначительными поводами, которые раньше едва ли могли задеть его.

Если он узнавал, что солдат, приехавший в отпуск, не находил своего дома, он начинал плакать и не сразу успокаивался, даже когда выяснялось, что жена и ребенок отпускника оказались у соседей в полном здравии. Прочитав, что тысячи гессенцев были некогда проданы своим правителем в солдаты, он расстроился до слез, хотя факт этот был ему известен уже много лет; он плакал при одной только мысли, что какая-то собака потеряла хозяина. Такая чувствительность была следствием болезни нервов. Фале знал это очень хорошо, но, несмотря на все старания, его здоровье не восстанавливалось.

В вечер, когда увезли Марион и Мамушку и он нашел дом пустым, с ним случился обморок. Хорошо еще, что сыскалась смелая женщина, жена огородника, которая стала ухаживать за Фале и вести его хозяйство.

Полная ясность мысли быстро вернулась к нему; он знал, что жизнь его идет к концу, и подчинился судьбе. Он жил только одной надеждой — снова свидеться с Марион, все остальное не имело для него значения и оставляло его равнодушным.

Вполне хладнокровно, лишь изредка сопровождая свои слова тихим презрительным смехом, Фале рассказал Фабиану о преследовании со стороны начальника местного отделения гестапо Шиллинга, который угрозами уже неоднократно вымогал у него то десять, то двадцать тысяч марок. В итоге он передал ему уже около восьмидесяти тысяч.