Гавань

В таком настроении он несколько месяцев проводил подготовительные работы. Он работал лихорадочно, не зная усталости, постоянно ездил из Мурвицы в Сплит и Загреб, сидел на совещаниях, до поздней ночи изучал проекты и сметы. От него не ускользала ни одна мелочь: каждый инвестиционный процент был для него гарантом, каждый срыв гнусавого голоса докладчика исполнен подспудного значения. Он даже стал читать газетные сообщения.

Для самой Мурвицы все именно так и началось: газетными сообщениями. В них впервые были официально подтверждены ползущие среди населения слухи об открытии нефти. Изо дня в день на страницах газет появлялись фотографии пробных скважин, оптимистические заявления смуглых, загорелых геологов в защитных шлемах и бесчисленные диаграммы (сколько чего было до войны, сколько совсем другого после), уже не говоря о трогательных репортажах, где скупо описывался сегодняшний день и подробно завтрашний: грандиозный скачок отсталого края из средневекового пастушьего мрака в современное индустриальное общество.

Из этих корреспонденций инженеру особенно запомнилась одна фотография: старый пастух посреди идиллической лужайки. Под фотографией была подпись: «Не догадываясь о том, что скрыто под его ногами, старый Мехо играет на сладкозвучной свирели-двойнице посреди нефтеносного поля». На картинке ничто не напоминало суровой каменной пустыни около Белых Корыт, где обнаружили нефть, одежда старика Мехо вовсе не походила на местную, в этих краях никогда не играли на двойницах, так что вряд ли старик и мог о чем-либо догадываться. Но надежда, желанная и жгучая надежда требовала пищи и глотала все подряд: и диаграммы, и свирели. Инженер все это великодушно прощал: мечтать дозволено каждому.

Появилась и фотография «Мурвица сегодня» рядом с фотографией макета «Мурвица завтра»: макет был сфотографирован с высоты птичьего полета, докуда взмыла разыгравшаяся мечта. В заметке, помещенной под фотографиями, жителям внушалось даже, что старый Дуям, который сейчас время от времени возит на своей шаланде рыбу из Мурвицы в Сплит, вскоре станет капитаном какого-нибудь трансатлантического судна.

Когда на скорую руку, протянув временный кабель в Мурвицу подвели электричество, фотографию того же самого Дуяма, вероятно из-за резких морщин, избороздивших его лицо, поместили в другой газете, где, используя местный диалект, описали, как старый рыбак «плитет» свою сеть при уличном освещении и «распивает свои песни», словно заново родившись: «Снова послышались песни по улицах сонной Мурвицы».

В городке вдоволь наиздевались над старым Дутом из-за этого «плитения» и «распивания» — старик Дуям никогда не был рыбаком и вообще не умел петь, а местным говором не злоупотреблял до такой степени, чтобы вместо «плести» сказать «плисти». Кроме того, мигавшая над его головой лампочка была вовсе не уличным освещением, а фонарем на стене Катининой корчмы. Катина, первая из индивидуальных домохозяев, провела к себе электричество (трактирщики всегда шагают в авангарде прогресса) и то ради тех двух-трех столов, что стояли под старым платаном.

Но вероятно, в Мурвице и впрямь некого было фотографировать, кроме Дуяма. В состарившемся городке он первым попадался всем на глаза: словно отрешенный, старик неустанно слонялся вокруг да около в сопровождении огромного лохматого пса с гноящимися глазами — они очень подходили друг другу, когда кружили по своему загадочному лабиринту.

Ах, да он просто обходит свое прежнее владение, — объяснили обыватели инженеру. — Это все — от виллы «Виктория» на берегу до кладбища принадлежало ему. Надо же так случиться, что его жена умерла как раз в тот день, когда нам объявили, что здесь будут строить порт. Теперь он ходит и твердит, что это, мол, не к добру. Совсем голову потерял, бедняга, не знает, как жить без жены.

Дуям и его пес своими большими, темными, перепуганными глазами внимательно наблюдали изменения в мурвицкой жизни. Они останавливались возле какого-нибудь грузовика и следили, как его разгружают, или долго стояли на берегу, среди нагромождения строительного материала, а потом безмолвно исчезали.

— Я слышал, вы сердиты на газетчиков, — однажды приветливо обратился к нему инженер, — за то, что окрестили вас рыбаком.

— Что на них сердиться. Врут, это их работа.

— Не надо так, шьор[2] Дуя, — улыбнулся Слободан. — Люди хотят как лучше, ну, бывает, и ошибутся. Но они горой стоят за гавань, они на нашей стороне.

Дуям беспокойно ковырял палкой землю, будто что-то разыскивал. Похоже, он малость с приветом, подумалось инженеру.

— А вы сами? Вы на этой или на той стороне? — спросил Дуям и затем прошамкал безо всякой связи: — Отца вашего я знал, он был порядочный человек.

— А я разве нет? Вот видите, честно строю гавань.

— Да ничего, ничего, стройте, стройте, — отозвался Дуям, как бы давая понять: уж он-то знает, о чем говорит. — Дай бог вам удачи.