Гавань

Казаичу, вероятно, было уже под семьдесят.

— Я долго не выходил на пенсию, — объяснил он Слободану. — Но как только услышал об этом, сразу же подал заявление и прямо сюда. Alea jacta est[3].

Последние годы он служил в Риеке, потому что в Загребе не мог выдержать без моря. Не мог он жить и без работы, этот одинокий старик, и когда узнал, что в Мурвице начали строить гавань, решил, что его место там, что он посвятит свои последние годы родному городку, описывая его историю. Он считал это своим долгом.

— Теперь моя история получает смысл, — непрестанно сплевывая от возбуждения, сказал он, надеясь встретить одобрение у Слободана. — Ее теперь как бы венчает корона, не так ли? Что это была бы за история, если б все здесь завершилось упадком, переселениями, медленной смертью. Мурвица не древний Рим, и я не Гиббон для подобных занятий. А теперь эта история приобретает смысл. Все как бы имело некую цель, некий заранее предугаданный план, я хочу сказать, план предвидения. Гиббон сказал, что история — это только регистрация, перечень концов, главным образом гибелей, смертей, катастроф. А я хочу участвовать в создании нового. Ab ovo[4], мой дорогой. Тебе повезло, Слободанчик. Ты активно действуешь, а я хочу только — ad multum diem[5] — обогреться на муравушке, точнее, возле Мурвицы, твоего счастья.

В один прекрасный день, в Риеке, старик погрузил на собственный пятиметровый парусник сундучки, книги, постели — все свои пожитки — omnia mea mecum porto[6]. (Долгие годы учительствовал он в прибрежных местечках и никогда не имел почти никакого имущества.) С помощью маломощного мотора и старинного паруса он за семь дней доплыл до Мурвицы.

Инженер оказался случайным свидетелем его приезда. Дождь хлестал как из ведра, он утихомирил сирокко, сменившийся слабой волной, которая замутила воду бурлящую словно закипающее масло. Ожидая, пока окончательно заглохнет мотор, старый Казаич сидел, согнувшись в три погибели, под черным зонтиком среди кучи вещей, накрытых брезентом; на носу лодки, словно рогатина, торчала вешалка для одежды.

Инженер помог старику выбраться на берег.

— В такие минуты никто не стар, чтобы отдать всего себя pro bono publico[7], — сказал Казаич, исполненным надежды, — и никто здесь не лишний, не так ли? Городу потребуются не только каналы, но и анналы, не так ли?

Они отнесли мокрые сундуки в лачугу при винограднике. Старик энергично взялся за приведение в порядок своей обители. В крыше зияли дыры, дверь рассохлась.

— Приятно обнаружить на таком месте своего бывшего ученика, — бормотал старик, светясь переполнявшим его счастьем. — Значит, латинская мудрость пала не на бесплодную почву. Ты хоть что-нибудь еще помнишь, а? Теперь в школах хотят отменить латынь, она якобы устарела. Потом, поди-ка, доберутся и до истории. Будто новое общество можно делать одной математикой и материализмом! Но все это, так сказать, побочные продукты, как я привык говорить; просто надо всегда быть там, где по-настоящему строят новое, в самой гуще, в фокусе! Тут уж без дураков; тут сразу ясно, что есть куколь, а что семя! Hic Rhodos[8].

И он действительно подпрыгнул, со старческим озорством, и сумел подсунуть крестообразные козлы под дощатый стол, посеревший и рассохшийся от времени, и расставил на нем кое-какие вещицы: керосиновый фонарь, две-три книжки, стопку оббитых эмалированных тарелок, желтых, с зеленым ободком, ложку, нож, вилку и стеклянную солонку, привезенную прямо с солью и зубочистками в ее среднем отделении. Остановившись посреди комнаты, он с гордостью осмотрел плод своих трудов. Старик облегченно вздохнул, счастливый, что оказался «снова в нашей Мурвице», возвел очи горе и продекламировал строки из Горация так же патетично, как некогда в гимназическом классе:

Vivitur parvo bene cui paternum
Splendet in mensa tenui salinum[9].

Инженер не знал, заплакать ему от умиления или рассмеяться, пожурить старика за его дешевую восторженность или, погрузившись в эйфорию, вместе с ним радостно декламировать в этой убогой хижине с земляным полом, возле посеревшего стола и жалкой постели.

Когда в конце концов он собрался уходить, старческий энтузиазм уже явно поугас, учитель выглядел как-то растерянно и тщетно храбрился, борясь с усталостью.

— И Колумб, добравшись до Америки, не сразу нашел Эльдорадо, — объяснял он. — Надеюсь все же, что я вместо моей Америки не угодил обратно в Индию, которая, как известно… А моряк я еще неплохой, что скажешь? От Риеки досюда всего за семь дней. Славная у меня лодчонка, только вот укрыться негде, кругом дует, не лучшее это место для старого ревматика.