Гавана, год нуля

Той ночью Анхель сделал мне подарок — приобщил к одному из своих ритуалов. Разве о таком позабудешь? После секса на балконе мы на четвереньках, умирая от смеха, ввалились в квартиру, словно дети в детском саду, что ползают голенькими на карачках и их совершенно это не стесняет. При свете одинокой свечи, исчерпав до капли последние запасы воды, мы помылись. А потом, уже одевшись, мы вернулись на балкон: любоваться ночью и смеяться над ней, пока не зажегся свет. Мой ангел по-прежнему пребывал в таком удовлетворении, что, взглянут на меня, заявил, что хочет мне кое-что показать, а потом взял меня за руку, повел в гостиную и попросил сесть на диван. Я так и сделала, а он пошел к шкафу. И сказал, что, наверное, мне это покажется глупостью, но ему хотелось бы представить мне его любимую незнакомку, владелицу видеокассет, лежавших рюкзаке, который по случайности попал в его руки в Сан-Паулу. Меня охватила безумная радость. Какое ребячество! Разве нет? Анхель подошел к видеомагнитофону, вставил кассету и сел со мной рядом. На пленке, честно говоря, не было ничего интересного, она, пожалуй, была даже скучной. Девочка в картонном колпаке задувает свечки на деньрожденном торте. Девочка держит в руке шнурок от пиньяты, а вокруг нее — другие дети, в таких же картонных колпаках и тоже со шнурками в руке. Фильм черно-белый. Немой. Кусочек жизни, лица, которые должны обладать некой значимостью для владелицы пленки, но мне, естественно, ни о чем не говорящие. Только размытые образы, которые со временем канули бы в забвение. Что действительно имело огромное значение — Анхель, который открывал передо мной эту дверь, усадил меня рядом с собой разделить с ним ритуал. Понимаешь? Тем самым я вошла в его самую интимную сферу: меня пригласили туда, куда никому не было доступа, и это дорогого стоило. Чрезвычайно дорогого.

Думаю, начиная с того вечера я более чем укрепилась в убеждении, что решение забрать у Эвклида реликвию и передать ее Анхелю — самое справедливое, какое только можно придумать. Хотя можешь себе представить, с какой страшной силой меня мучило любопытство, — столько всего узнав о Меуччи, я, конечно же, хотела собственными глазами увидеть документ. Но манускрипт я, так или иначе, все равно увижу, а как только я заполучу его, то там и посмотрим: может, я смогу убедить моего ангела в научной важности документа, и мы оставим его себе. В любом случае, подобное решение придется принимать уже потом, а сейчас самое важное — раздобыть реликвию целиком. Когда Анхель видел ее в последний раз, это была деревянная шкатулка, некогда принадлежавшая одному из предков Маргариты. Мы забавлялись, придумывая различные схемы, которые я должна буду осуществить в доме Эвклида. Анхель совсем не был знаком с его домом, так что я нарисовала план квартиры, и уже на этом чертеже мы двигали кнопки, долженствующие изображать каждого из действующих лиц: Эвклида, старушку-мать, Этсетера и меня. Мы словно планировали ограбление банка.

Отношения с Эвклидом, казалось, пришли в норму. Он сказал, что был крайне огорчен моим отсутствием на заседании нашей научной группы, ведь он меня знает и прекрасно понял, что история с менструальными болями — вранье. Женщины, сказал он, всегда используют одни и те же предлоги. Я сказала, что он угадал. Да, все так и есть: я не пришла на заседание, потому что мне было очень грустно, но все уже прошло. Было — и прошло. После этого я принялась понемногу увеличивать частоту визитов к нему, и, как мне кажется, это и стало решающим аргументом. Эвклид и вообразить не мог, что за его спиной я проверну сделку с кем-то еще, так что он твердо уверовал в мое прощение и крепость нашего с ним союза.