Гавана, год нуля

Сначала Анхель, как он мне сказал, очень расстроился, потому что вообще-то никто не имеет права касаться того, что принадлежит Маргарите, и уж тем более — какая-то итальянка, черт знает откуда появившаяся, но потом, в ночной тишине, во дворике бабушкиного дома, он стал думать, что все это — дерьмо. Эвклид выкрал документ у собственной дочки, Леонардо хочет за его счет продвинуть свой роман. Барбара возжелала его купить, в то время как сам он всего лишь хотел вернуть его Маргарите.

— А если подумать, — рассудил он, — какого хрена я должен что-то отправлять Маргарите?

Никакого, ответил он сам себе и повторил: ни малейшего. Короче, той ночью в бабушкином дворике он и решил, что, если уж Барбаре захотелось иметь этот документ — для писателя или для чего-то еще, — ему ее хотелки до лампочки. И Маргарита тоже может идти к черту, когда мы сами сможем вернуть документ, продать его итальянке и радоваться жизни.

«Мы». Анхель сказал «мы», и тогда мне пришлось снова прервать его, потому что мы — это множественное число, и в данном случае множество включало и меня, а я при этом ровно ничего о его планах не знала. Для меня по-прежнему существовала романтическая история о возвращении реликвии, о конверте, который поедет в Бразилию, о последнем «прощай» и прочей галиматье. Анхель улыбнулся и, опустив голову, сказал, что я права и он мне ничего не сказал, но на этот раз не из-за забывчивости или некоего предчувствия, а согласно принятому решению. Он не хотел ни о чем мне говорить, потому что хотел возместить ущерб, который, к счастью, даже еще и не стал ущербом, но при всем при этом он все равно считает, что должен все исправить. «Потому что есть еще одна вещь, о которой ты должна знать, Хулия», — сказал он. И я содрогнулась.