Гавана, год нуля

Когда он сказал итальянке, что готов раздобыть документ и продать его ей, она так обрадовалась, что предложила отметить заключенное соглашение. Появился ром, много рома, невообразимое количество рома, явный перебор с ромом, а закончилось все в постели. Это была чудовищная ошибка, повторил он, потому что после этого вся ситуация заиграла новыми гранями. Интерес Барбары теперь уже не был ограничен только документом, и он опасался, что если резко сдаст назад и откажет ей, то это приведет к срыву будущей сделки. Произошла ошибка, он это понимал, однако не знал, как теперь выпутываться из этой переделки, поскольку разрешить конфликт могла только продажа документа. Только этот чертов документ мог дать ему все, чего он желает, потому что он любит меня, клянется матерью, что любит меня всем сердцем, и не знает, что там наговорила мне Барбара, но я должна ему поверить. «Я тебе чистую правду говорю, Хулия, если кто-то и врет, то другие: итальянка, правительство, они все врут», — произнес он, устремив на меня безумный взгляд и сжав мою руку.

Можешь представить, что мне пришлось пережить? За считаные секунды Анхель сообщил, что использовал меня, чтобы подобраться к Эвклиду, что он хочет, чтобы я к нему переехала, что спит с итальянкой, потому что не знает, как этого не делать. Понимаешь? Так что я не знала, наброситься на него с поцелуями или с кулаками. Анхель всегда, с самого начала, приводил меня в замешательство, ему всегда это удавалось. Много раз спрашивала я себя, что такое эта моя мания по отношению к нему. Это мое желание реально, или, быть может, я попала в ловушку: страны, одинокого мужчины, квартиры в Ведадо, собственной фрустрации, отчаянных поисков точки опоры. И — нет. В конце концов ответ всегда был «нет», потому что чувства, которые я испытывала к нему, не были похожи ни на что известное мне раньше. Как бы это объяснить… Есть люди, которые производят странное воздействие на других, однако на каких-то низших уровнях — естественных и инстинктивных. Мне случалось иногда смотреть, как он говорит, и при этом я едва ли понимала его слова, я не слушала, а просто на него смотрела: следила за движением губ, за мимикой, любовалась волосами, ловила выражение глаз, а потом осознавала, что у меня в голове — ни малейшего понимания, о чем он говорил. Не то чтобы меня это совсем не интересовало, но штука была в том, что, глядя на него, можно было выпасть в какое-то иное пространство, словно вдруг выключают звуковую дорожку фильма, а ты продолжаешь смотреть и видишь, как главный герой шевелит губами, но из кинотеатра все словно внезапно исчезли, и в зале остались только двое: главный герой и я, которая на него смотрит. Но и этого мало: у Анхеля есть его чертова привычка трогать меня: то он положит руку мне на плечо, то на предплечье, то на запястье, то накроет мои пальцы — вроде как просто хочет подчеркнуть, акцентировать какие-то свои слова. Однако при этом все во мне начинает вибрировать, а дальше — цепная реакция, распространяющаяся по всему телу оттого кусочка кожи, к которому он прикоснулся. Я покрываюсь потом, чувствую, как колотится сердце, как меня словно бьет током, как встают дыбом волоски на коже и влажность, да, влажность тоже, что-то такое, не знаю, я не могу толком это объяснить, но едва я чувствую прикосновение его кожи, моя плоть начинает какой-то животный и яростный мятеж. Словно его тело посылает сигналы на волне, входящей в резонанс с моей частотой. Понимаешь? Когда система входит в резонанс, она может сломаться, и я именно так перед ним себя и ощущала: сломленной, распадающейся на кусочки.

Так было и в тот раз, когда он закончил говорить. Знаю, что я глубоко вздохнула и не хотела смотреть ему в лицо, — если бы я это сделала, то бог знает, что бы могло случиться. Все силы, которые, как мне казалось, я обрела после своего горизонтального свидания с Лео, в ту секунду растекались, разбегались от меня по парку, все дальше и дальше. Знаю, что я вздохнула еще раз, на этот раз — с намерением не дать очередным слезинкам выступить на моих глазах. Знаю, что Анхель смотрел на меня, ожидая моей реакции: слова, пощечины, объятия, крика — хоть чего-нибудь, что свидетельствовало бы о том, что я еще жива, но я была слишком растеряна, чтобы сказать нечто членораздельное и уместное в тех обстоятельствах.