Гавана, год нуля

Только не думай, что мне хоть как-то помогли эти выводы — вовсе нет, но они несколько успокоили раздрай в моей душе, потому что все, абсолютно все, приобрело целостность, раньше мной не замечаемую. Если вдуматься, то это коллективное помешательство на Меуччи тоже началось в 1989 году, в год столетия со дня его смерти, по каковому поводу «Гранма» и разместила заметку, о которой рассказал мне Эвклид, а теперь вот, оказывается, и Анхель был с ней знаком. Леонардо и спрашивать не нужно, потому что он-то собрал по теме вообще все, и было совершенно невозможно, чтобы эту статью он пропустил. Но немного позже он сам пришел ко мне с подтверждением, и тогда я узнала, что именно с подачи «Гранмы» и Маргарита заговорила с ним о документе Меуччи. Другими словами, в точке бифуркации 1989 года Леонардо берется писать роман о жизни Меуччи с идиотской уверенностью, что само наличие оригинального документа, которым владеет его подруга, сделает из этой книги шедевр. А Анхелю в преддверии надвигающихся экономических проблем приходит в голову предложить жене продать документ. В то же время Эвклид, который уже давно проявляет интерес к принадлежащей его дочери бумаге, начинает беспокоиться о том, что статья может привлечь внимание других людей. Ровно с того момента все начинает меняться, эволюционируя до того состояния, в котором мы сейчас оказались.

Тем вечером я и не заметила, когда Рахманинов умолк, зато я знаю, что в какой-то момент открыла глаза и обнаружила, что в комнате я одна, а вокруг — полная тишина. По всей видимости, я задремала, что ничуть не удивительно, поскольку всю прошлую ночь я вертелась с боку на бок в гостиной нашей квартиры. Стало быть, убаюканная звуками фортепиано и погруженная в свои размышления, я даже не заметила, когда Эвклид вышел из комнаты. Помню, что я села на кровати и огляделась по сторонам. Сколько времени прошло, я не знала, но друг мой вышел, оставив меня здесь, в своей комнате. Несколько дней назад, когда я еще думала, что реликвия хранится у него, я посчитала бы, что мне представился просто шикарный случай, но сейчас все это было просто смешно. Что может хранить Эвклид? Если уж мой бедный профессор оказался способен своровать часть моего чертова диплома, чтобы заработать несколько грошей, то чего бы он только не отдал за возможность получить в свои руки оригинальный документ, свидетельство изобретения телефона? Он бы стал знаменит. Разве нет? И к нему уже следовало бы обращаться исключительно на «вы».

Куда там! Определенно, у моего профессора ничего нет. Версия Анхеля, как увядающий цветок, теряла лепестки. Никогда еще мне не приходилось наблюдать столь быстротечный процесс преобразования материи. Анхелю, по большому счету, на Меуччи было плевать, поэтому сам по себе манускрипт не имел для него ценности. Он не стремился им обладать, а рассматривал лишь как необходимый этап в процессе получения желаемого. Именно по этой причине лепестки, облетавшие с его версии, превращались в избирательные бюллетени с голосами против него, потому что открывали мне, вернее, делали очевидным то, что сказал Лео: документ у Анхеля. Очень вероятно, что вначале он оставил документ у себя, полагая, что Маргарита за ним вернется, а когда этого не произошло, стал хранителем реликвии Маргариты точно так же, как является хранителем воспоминаний незнакомки с видеопленок. Анхель с его историями! И совершенно ясно, что вообще-то он не хотел продавать манусккрипт, несмотря на настойчивые просьбы Леонардо. Сам Анхель однажды сказал мне, что, даже будь документ у него, он бы ни за что не отдал его писателю. Нет, он хотел и дальше хранить реликвию у себя. Наверное, я покажусь тебе несколько недалекой, но, даже зная, что Анхель спит с итальянкой, я верила тому, что он наговорил мне в парке, верила, что он меня любит. Именно так. Если б он меня не любил, для него все было бы просто: он кувыркается с итальянкой, продает ей документ, и гори оно все синим пламенем. Ни единой причины оправдываться передо мной у него нет. Тем не менее, как и сказал Лео, Анхель не хочет меня потерять. Это факт. Поэтому я ему верила, как верила во все остальное: в его желание снова покорить Маргариту, в красивую историю о возвращении ей реликвии, чтобы она стала думать о нем лучше. Я верила в его любовь ко мне и в его решение продать манускрипт Барбаре. Во все это я верила, как и в то, что он не признается мне, что документ у него, чтобы защитить себя и вызвать мое восхищение собой или, как выразился Лео, стать для меня принцем голубых кровей.