Гавани Луны

Значило ли это, что неведомый мне ураган снес крышу дома, и в мире началась свистопляска последнего дождя, Апокалипсиса и предвещания очередного потопа? С удивлением оглядевшись, я увидел лишь низкий потолок подвала. И только потом понял, что это капли пота стекают с меня в вино, такое черное, что его поверхность казалась непроницаемым, словно пленка нефти на кромке моря. Где-то вдалеке я услышал крики птиц, чьи перья забиты нефтью, и молчаливый стон погибающей рыбы. На какую-то долю секунды у меня снова возникло видение. Мне показалось, что в бочке никого нет. Кто-то неведомый мне вытащил тело девушки из бочки и теперь в нем снова плещется лишь вино. Домашнее вино, от которого чернеет рот, и голые женщины взбираются на крышу, петь песни Луне и танцевать для волков, притаившихся в лесу у реки. Вино. Черное золото Молдавии. Я даже испытал облегчение при мысли о том, что в бочке пусто, и образ девушки начнет растворяться в моей памяти, пока совсем не исчезнет, оставив лишь послевкусие плохого сна. Но исчезла ли она на самом деле? Последние события моей жизни доказали мне, что интуиция – вовсе не то, чем наградил меня господин Бог.

Я зажмурился, оскалился в ужасе, и сунул руку в бочку по локоть.

Если бы, выдернув ее, я увидел в сжатом кулаке лосося с добрых полметра, этот вечер стал самым счастливым в моей жизни. Но, увы, я зажимал в руке лишь клок волос, которые, очевидно, под воздействием вина, стали облезать с ее скальпа. Меня вырвало. Она там. Я должен сделать то, что должен, и, хотя умолял себя остановиться, вновь погрузил в вино обе руки, и смог ухватить ее за плечи. Приподняв девушку, я увидел, что ее губы и белки глаз почернели. Разрез в горле тоже стал совсем черным. Я посмотрел ей в лицо очень внимательно. Надеялся ли я увидеть в ее безмятежных, – и потому ужасных вдвойне, – чертах, события последних дней? Даже если и так, девушка ничего мне не сказала, и опустилась в жидкость, которую я уже вряд ли мог назвать вином. Поверхность успокоилась, и я смог успокоиться. А потом подумал, что чувствует покойница, и холодный пот пробил меня. Должно быть, такое беспросветное отчаяние испытывают две категории живых существ: дельфины, попавшие под гигантскую масляную пленку на поверхности воды, и дети, утопленные в колодцах тайком. Я заставил себя отвернуться от бочки и глянуть на вход в подвал.

Люба по-прежнему лежала в углу, скрючившись.

Она напоминала фигурку ребенка, которого отвели в горы жрецы инков, и, напоив сонным зельем, оставили в пещере умирать. Иногда таким детям ломали шейные позвонки специальным молоточком. Об этом, торжествуя, рассказала мне Рина, когда раскрыла с какого-то из своих многочисленных похмелий толстенный фолиант «Доколумбова Америка», в котором я пытался черпать вдохновение на следующую книгу. Она так и не написана. Третьесортный детективчик, который получился по мотивам жертвоприношений ацтеков и майя, не захотело принимать ни одно издательство. Впрочем, я тогда уже чувствовал, что как писатель схожу на нет, и двигатель остывает.

Чертовы индейцы, – сказала Рина, и я голову отдавал на отсечение, что слышу в ее голосе торжество тех самых жрецов, что пришли умолить бога в горах.

Ублюдочки, – смеясь, сказала она.

Вот так, привести дитя в снега, и просто оставить умирать, – сказала она.

А иногда они еще и ломали им шейные позвонки молоточком, специальным таким, – сказала она, снова глянув книгу.

Смог бы принести в жертву ребенка? – сказала она.

Нет, пожалуй, – сказал я, не будучи, впрочем, совсем уверенным.

Вот потому ты, засранец, и не жрец великого бога литературы, а третьесортный автор детективчиков, которые никто и печатать не хочет, – сказала она, и я понял как много выпила Рина.

Один все-таки напечатали, – попытался я примирительно выскользнуть из намечающегося клинча.

Та история про твою шлюху из полиции, которая отсосала тебе впервые в твоей жизни, и ты навсегда пропал в любви? – сказала она.

Она уже не любила меня, но по-прежнему считала обязанной ревновать. Для нее месть за всех моих бывших любовниц была чем-то вроде обязательного упражнения семейных учений. Больше всего она ненавидела Анну-Марию за то, что я написал о нас с ней книгу. И это была хорошая книга. Может, Рина понимала, что настоящая книга о любви может получиться, лишь если и любовь была настоящей?

… сейчас, глядя на пляшущие на ветру листья тополей, которыми полвека назад засадили весь Кишинев, я думаю, смог ли бы когда-нибудь написать книгу о нашей с Риной любви. Нет, не о том аде, в который мы превратили нашу жизнь после нескольких лет брака, а о самом его начале. Ведь что-то же да было, раз мы сошлись, а, Рина?

Не знаю, милый, – говорит он, сидя на краю крыши и болтая ногами.

Присаживайся, – хлопает она по краю, и смеется.