Гавани Луны

В этом вся Рина. Она отлично знает, что я боюсь высоты. Единственное, из-за чего я могу упасть в обморок. Довольно неприятно, когда это происходит с вами на высоте, согласны? Так что я делаю лишь несколько шагов в сторону Рины, и застываю метрах в пяти от нее. Она сидит ко мне спиной, и ветер безуспешно пытается сорвать с нее блузу. Я перевожу взгляд на город и вижу, что тень скрыла почти половину. Листья тополей уже не серебристые, а серые. Значит, у меня осталось не так много времени. Рина молчит.

Что ты здесь делаешь, – говорю я.

Здесь не должно быть никого, кроме меня, – говорю я.

Рина, почему бы тебе не оставить меня одного? – говорю я.

Она оборачивается и улыбается. И я вспоминаю, почему мы все-таки сошлись с этой странной, сумасшедшей женщиной, которая несла в себе любовь, как безумный богач – золото. Она могла расшвырять его из подола по дороге, а могла, издеваясь, заставить вас стоять годами на коленях ради одной монетки. Голова Рины склонена, она глядит вниз, под самое здание. Туда, куда не заглядываю я с того момента, как залез на эту крышу и закрыл люк.

Что там? – спрашиваю я незаинтересованным голосом.

А ты посмотри, – предлагает она, и глядит на меня с улыбкой.

Я делаю еще шаг, и чувствую, что голова кружится. Я ложусь на крышу и пытаюсь подползти. Но не могу, нет. Я отползаю, встаю, отряхнув колени, и возвращаюсь к столу. Рина кривит лицо в презрительной гримасе. Он снова сдрейфил, говорит она лицом.

Как ты залезла сюда? – говорю я.

Нет ничего легче, – говорит она.

Просто взлетаешь и все, – говорит она.

И, карикатурно похлопав руками по бокам, вдруг и правда взлетает. Она порхает вокруг меня, словно гигантская стрекоза – из-за модных в этом году очков сходство правда большое, – и овевает меня запахом сотен тысяч виски, десятков тысяч порций рома, джина, и коктейлей, которые пропустила через себя за всю свою жизнь.

От тебя пахнет, – говорю я.

И от тебя пахнет, – говорит она.

Как там наше вино? – говорит она. – Ну, то самое, которое я давила своими ногами?

Киснет, – говорю я как можно спокойнее и небрежнее.

За тебя, – говорю я, и выпиваю из бутылки вина, которую держу под столом.

Слабак, ты так и не смог бросить, – сказала она, – уж я-то никогда в жизни бросать не собиралась, но раз ты решил что-то сделать, то что мешало тебе сдержаться до конца?

Обстоятельства, Рина, – говорю я.

Какие еще, мать твою, обстоятельства?! – говорит она, придя в ярость.

Обстоятельства твоей смерти, – говорю я.

Я жива, – говорит она.

Я жива, слышишь? – говорит она.

Я ЖИВА, твою мать! – говорит она.

Это тебя нет, тебя, – говорит она.

И никогда не было, – шипит она.

Ты всегда был мертвый, ненастоящий, – говорит она.

Ты устраиваешь сцены даже мертвой, – говорю я.

Она глядит на меня с ненавистью.

Поправляет сумочку и улетает. Я тру глаза. Их печет, я не спал почти сутки. Пора взглянуть, что там внизу. Так что я ложусь на крышу и осторожно ползу к самому ее краю, заставляя себя. Иногда я беру правую руку левой и ставлю ее вперед. Наконец, я у края. И я гляжу вниз. Никаких машин, никакого оживления. Ничего такого. Обычный вечерний Кишинев. Я просто схожу с ума, думаю я.

Пуф! – резко говорит кто-то за моей спиной, и тычет пальцем под лопатку.

От неожиданности я едва не срываюсь вперед, как бегун с низкого старта. Должно быть, этот прыжок выглядел бы очень красиво. Если не видеть, что под прыгуном – двадцать этажей. Я вжимаюсь в крышу, и отползаю назад.

Пуф! – говорит голос, и довольно смеется.

Я поворачиваю голову, и вижу его. Любовника Рины, легавого нашего городка. О том, что они трахались, я, конечно, узнал позже всех. Он весело улыбается мне и наставляет на меня два пальца.

Пуф! – говорит он.

Я мог бы двинуть ему сбоку правым, но руки, словно в дурном сне, ватные. Так что я лишь встаю и, пошатываясь, глубоко вдыхаю воздух на самом верху моего города. Облегчение из-за того, что я уже далеко от края крыши, превыше даже ужаса разоблачения. Когда я выдыхаю, и открываю глаза, то вижу, что на крыше никого нет. Я гляжу на часы. Я здесь уже восемнадцать часов и сто страниц. Печет глаза и у меня, кажется, галлюцинации?

Нужно поспать, но я не могу себе этого позволить.

Иначе то, что началось красивой историей прощания, закончится вонью в немытых камерах городского судебного изолятора. Небо так близко, что я могу до него дотронуться, а там ты глядишь в небо из подвала, вдавленный в землю, как окурок – каблуком. Здесь небо чистое, а там в ржавчине от толстенных железных прутьев. Я не готов опуститься под землю.

Я слишком долго жил в доме у реки в окружении деревьев и женщин.

Так что я, глотнув еще вина, ставлю бутылку на стол, справа, – чтобы его не сбила вылетающая каретка, – и начинаю осторожно печатать. Аккуратно, как тигр, пробующий лапой воду. Так же аккуратно, как я потрогал шею Любы.