Гавани Луны

Она ненавидела оставаться дома одна. Квартира у нее была огромная, роскошная, с видом на парк и огромным окном на всю стену – она любила сосать, стоя на коленях у этого самого окна, – но неухоженная. Неудивительно. Ни один мужчина не оставался там больше, чем на сутки. В результате дом Любы стал чем-то средним между базой альпинистов у подножия Эвереста и казармой пожарного расчета. Не хватало шеста, по которому бравые парни спрыгивали бы вниз, освобождая место следующей партии. Впрочем, это решилось, и Люба установила шест. Ей нравилось танцевать возле него, и она, отдаю ей должное, научилась делать это в совершенстве Может быть, думал иногда я, глядя то на макушку Любы, то на вид на парк из ее окна, ее проблема состоит в том, что она была чересчур и во всем хороша. Не хватало червоточинки. Изъяна. Когда человек идеален, не за что взглядом зацепиться. Вот Рина, к примеру, вся была в этих невидимых никому, кроме меня, щербинках. Так что я не просто прицепился к ней. Я прилип, как братец Лис к смоляному чучелу братца Кролика.

Почему ты грустишь? – решил блеснуть экстрасенсорными способностями и я.

Эти способности всегда были причиной шутливых споров между Любой и Риной. Люба утверждала, что у меня есть дар предчувствия и звериное чутье. Это было чересчур, как всегда, когда дело касалось Любы. Рина же, напротив, говорила, что в плане предвидения я – валенок-валенком (так она и говорила) , и не чувствую людей, и события. Как всегда, истина была где-то посередине. Например, в данный момент я остро почувствовал Любину тоску. Она словно овеяла макушку моего члена траурной вуалью.

Ты грустишь, – сказал я, потому что она все еще молчала.

Мне страшно, – сказала она.

Кстати, ты прекрасно знала, что Рины нет сейчас дома, – сказал я.

В противном случае ты бы поостереглась звонить ночью, – понял, наконец я.

Наконец, понял, – сказала она.

Иногда я думаю, что Рина права насчет твоей эмоциональной бесчувственности, – сказала она.

Где Рина? – спросила Люба.

Откуда мне знать? – спросил я.

Трахается должно быть с одним из своих любовников, а как вернется, наплетет что-то про конгресс в Киеве или Бухаресте, – пожал плечами я.

Глянул в окно – до рассвета оставался примерно час, – и в зеркало. Черт лица еще видно не было. Пол темнел, значит, жидкость не была водой. Я потрогал нос. Весь в засохших корках. Носовые кровотечения у меня случались, и часто. Но таких сильных, еще никогда. Впрочем, это не имело значения, я никогда не боялся вида крови.

Так ты видела Рину в городе? – спросил я.

Нет, – сказала она.

Откуда же ты знаешь, что ее здесь нет? – спросил я.

Мне приснилось, что она умерла, – сказала Люба испуганно.

И, проснувшись, я поняла, что это правда, – сказала она.

Я вздохнул. Люба всегда переоценивала сны, как знамения. В груди заныло. Зачесались руки. Я знал, это нервное. Так, почесываясь, я встал и подошел к окну. Ворота закрыты. Значит, автомобиль в доме. Наш двухэтажный, довольно скромный по местным меркам, особняк, расположен не так далеко у дороги… Машина у нас одна на двоих. На права я сдал всего несколько месяцев назад. Я поежился, и вернулся к кровати. Сел и потрогал ноги. Засохшая кровь.

Итак? – говорю я ей.

Мне приснилось, что Рины умерла, – сказала Люба.

Ее убили, – пояснила она, – и это сделал ты.

Вот как, – сказал я.

Откуда же тебе знать? – спросил я.

Известия мелькают, словно крысы, – сказала она.

Я усмехнулся. Она произнесла фразу из одной из моих книг, которым я придавал так много значения в то время, когда еще лелеял мечты о попадании в мировую «десятку». Мейлер, Хеллер, Апдайк, и иже с ними. Когда я понял, что попал в десятку, это не изменило ровным счетом ничего в моем писательстве и в моей судьбе. Мне точно так же пришлось вставать ни свет, ни заря, и садиться к столу, чтобы начинать все сначала. Я был потрясен. Это меня буквально сломало. Так, должно быть, чувствовал себя Али, которому после мясорубки с Фрезером подкинули еще работенки. И это после десяти лет и двух десятков книг?! Черт. И тогда я сказал себе – ладно, я пас. И перестал писать.

Рина смеялась надо мной, когда я писал.

А когда перестал делать это, стала смеяться еще язвительнее и обиднее. Она вынимала мои кишки своими острыми зубами полинезийской акулы, и наматывала их на сумочку, как флаг побежденной армии. Она ненавидела меня, когда я был сильнее, и стала презирать, когда я ослаб. А я ослаб, и дар оставил меня.

Что же, зато у меня осталась масса времени на женщин.

Одна из них звонила мне сейчас, и со значением произносила фразу из одной моей книги. Известия мелькают, словно крысы. Видели ли вы, как мелькают крысы? Это действительно страшное зрелище. Оно не будит в нас ничего, кроме отвращения и испуга. Крысы слишком быстры, чтобы мы их увидели. Мы видим лишь некую тень. Воспоминание. Меня передернуло.

Ты вздрогнул, – прошептала Люба.

Я вздрогнул, – сказал я.

И я мерзну, – сказал я.

Так приедешь ты или нет? – спросил я.