Гаврила Скворцов

– - Каково? -- нешто не знаешь нашу жизнь: день да ночь -- сутки прочь.

– - Обо мне-то вспоминала когда?

– - Вспоминала.

– - Может быть, надумала за это время милостивей быть?

Аксинья отрицательно покачала головой.

– - Неужели все будешь упираться? -- сказал Гаврила и потемнел из лица.

– - Теперь поневоле будешь.

– - Почему так?

– - Я забрюхатела.

Гаврила весь опустился, у него глаза даже потускнели.

– - Что ты так пригорюнился? -- улыбаясь, спросила Аксинья.

– - Пропащее дело! -- вздохнувши, проговорил Гаврила.

– - Чем пропащее?

– - А тем… Значит, ты с своим связана теперь на весь век: потому -- будет у тебя ребенок, ты и об отце его больше будешь думать, а обо мне-то ты и позабудешь!

– - Зачем забывать? А я думаю, мы ближе друг к дружке станем. Набивался ты в кумовья-то, вот мы тебя и позовем.

– - Не в кумовья бы мне к тебе хотелось… -- мрачно сказал Гаврила.

– - Какой ты самолюб! -- тихо вздохнув, проговорила Аксинья. -- Только ты о себе и помнишь, а не подумаешь… ну, хоть обо мне. Каково бы мне было, если бы я с тобой согрешила да забрюхатела?

– - Как каково?

– - А так! Родился бы ребенок, считаться он стал бы Арсеньев, его и отцом звать, по нем по отчеству называться, -- и Арсений на него, как на свое дите, радовался б. Ведь это обман! Опять -- мое дело: всегда б он мне стал глаза колоть да о грехе моем напоминать. Вот, мол, грех-то твой, вот он грех-то! А нешто сладко на душе грех-то иметь?

– - Да велик ли тут грех! -- воскликнул Гаврила. -- Я тут ничего и греха не вижу, в чем тут он?

– - Как в чем! Скажу примером: твоя жена тебе не очень мила, а ну-ка сделай она то, на что ты меня подбиваешь, что ты на это скажешь?

Гаврила прикусил язык и долго-долго молчал. Потом он поднял глаза на Аксинью и дрожащим голосом сказал:

– - Аксюша, голубушка… ах, как я тебя люблю!

И он схватил ее голову, поцеловал несколько раз в лицо и, взявши шапку, вышел из избы.

XXX I

Гаврила оставил мысль добиться с Аксиньей таких отношений, о каких он так пылко думал раньше. Это решение засело в нем прочно, и он перестал думать об этом. Он уж больше не добивался увидеть ее наедине, и они ни разу не видались так за все святки. Зато при людях они виделись чуть не каждый день. По случаю праздника грядковцы собирались то в одной, то в другой избе, сидели там, переливали из пустого в порожнее. Ходил туда и Гаврила, приходила туда и Аксинья, и им всегда было радостно видеть друг дружку. Мысли их всегда текли в одном направлении. Так, сидя у кого-нибудь в избе и принимая участие в каком-нибудь разговоре, они замечали, что лишь только кто из них что подумает, другой уже об этом говорит. Это несколько раз случалось и приводило их в веселое настроение. Они обменивались взглядами, горящими лаской и любовью, и были несказанно счастливы.

Один раз Маланья заметила ему:

– - Что это ты на людях веселый, разговорчивый, а как дома -- словно волк какой?

Гаврила смешался и не знал, что сказать.

– - Или оттого, что у нас Аксиньи Сушкиной нет?

Гаврила кинул взгляд на Маланью: но та поспешила отвернуться в сторону. Гаврила изменившимся голосом проговорил:

– - Ты к чему это сказала-то?

– - А к тому, что ты, с ней больше разговорчив, а тут от тебя слова не вытянешь.

– - А ты попробуй заставить говорить.

– - Где уж там!

– - Ну, так и нечего локотать незнамо что.

XXX II

Святки прошли. На другой день Нового года с раннего утра Гаврила отправился опять на завод и, как только приехал туда, снова принялся за дела. После святок работа кипела. Для Гаврилы она была все та же: подсчет товаров, приемка, выдача квитков, отчет в конторе, -- но она была более утомительной. Дни стали прибавляться, наступили мясоедные морозы, и все десятники и приказчики очень уставали и вечер уже проводили не так, как до святок, а сидели мало и, поужинав, скорей заваливались спать.

Гаврила и до святок ни с кем близко не сходился, после святок же он совсем стал держаться особняком. Ему не по душе был весь этот народ: они все очень легко относились к жизни; в разговорах они подчас шутили над такими вещами, над которыми смеяться было нельзя. Он тогда ввязывался в разговор и пробовал навести его на серьезный лад. Но никто не поддавался его настроению: одни отшучивались, другие говорили, что такая скучная материя под стать только монахам. Гаврилы стали избегать, некоторые подтрунивали над ним; он тоже откачнулся от всех.