Гаврош, или Поэты не пьют американо

Так Лена убивала двух зайцев. А иногда и трех, если чек оставался на руках, а лэйблы нетронуты, то джинсы можно было сдать после тринадцати дней эксплуатации.

Мозг Лены чутко улавливал любые веяния в околокультурном пространстве.

Лена не была дьяволом, но платье от Прада на ней появилось на следующее утро после появления первой афиши с Мэрил Стрип.

Лена могла не есть неделю. Это случалось когда у нее появлялась цель.

А цели у нее появлялись часто. Ровно на следующий день после достижения предыдущей. Она копила на брэнды. Усиленно копила. Лена экономила ради брэндов на еде, на транспорте и на все остальном.

Когда ей было за тридцать Лена не опускалась ниже Fendi, даже выходя в булочную.

После первой сумки от Луи Виттона, Лена почувствовала, что она вышла наконец на уровень, где крутится что-то настоящее – настоящие мужчины, настоящие деньги и… настоящие брэнды.

По слухам, вершиной на карьерной лестнице Лены стало платье от Оскара де ла Рента – настоящий Оскар де Ла Рента, ради которого Лена продала машину, взятую в кредит.

Поговаривают, что сейчас Лену можно встретить на Манхэттене, и будто она приходит на каждый концерт Гавроша в Штатах, пересекая Америку вслед за самолетом с группой на шикарном красном Ламборджини.

Другие злословят, что жизнь ее не сложилась, пути с музыкой разошлись, и ее можно встретить на московских развалах, где она наметанным глазом выхватывает из кучи шмотья настоящие брэндовые шмотки, продолжая собирать свою коллекцию.

Чего не знаю, того не знаю.

Я же никогда не видел Лену – только читал в чате ее отчеты о концертах и рассказы о брендах и трудностях, которые она умело преодолевала, на пути к заветной цели…

Капля

Лицом к лицу

Лица не увидать.

Большое видится на расстоянье…

С. Есенин

Я даже не помню где это было, то ли в ДК Ленсовета, то ли в Октябрьском, но скорее всего во МХАТе. Точно, это было во МХАТе.

Ночной переезд в поезде Питер-Москва, в очередной раз одарил бессонницей, и выкатившись устало в 6 утра на Ленинградский вокзал, я отправился побродить по мокрому и скользкому Арбату, а после по Садовому кольцу и Тверской, уже готовым принять после очередной ночи удары тысяч башмаков.

Кирпич шавермы не принес удовольствия, но утолил утренний голод.

После прогулки, воспользовавшись прерогативой внесенных в список гостей я отправился спокойно осматривать помещение театра.

Закулисье всегда вызывает благоговение. Не будучи никогда связанным с театром, при попадании за кулисы, меня всегда охватывало совершенно особенное состояние – пиетета и некоего трепета перед творениями прошлого, чьи тени и поныне заботливо охраняются этими стенами. Как будто сама атмосфера хранила столетиями образы великих прошлого, ступавших по этим помосткам.

У меня не было каких-то особенных дел, и я смело отправился осматривать театр и его “внутренние помещения”, благо наличие VIP-браслета давало возможность беспрепятственно проникнуть в любые закоулки. Побродив по разного рода коридорам, я наткнулся на двухэтажный красный автобус. Очевидно, он использовался в спектакле, посвященном событиям из жизни Лондона XX века. Я залез в автобус, где обнаружил много разного реквизита, сваленного по углам. Усталость, накопленная за сутки, сказалась, я прилег на гору реквизита и незаметно заснул…

Проснулся я от того, что где-то громко играла музыка.

Я подумал, что началась предконцертная настройка, вскочил и понесся искать выход в зал. Помещений во МХАТе довольно много и с непривычки я заплутал.

Я брел и брел по разным витиеватым и нескончаемым коридорчикам.

Неожиданно, совсем рядом заиграл рояль. По знакомым ритмам я узнал одну из любимейших – “Она выпускает змей”.

Я повернул за угол и еле успел остановиться, чтобы не врезаться в рояль.

Справа меня прикрывала кулиса, слева сидела Гаврош и пел “Змей…”

Она была так близко, что казалось я мог протянуть руку и дотронуться… Будучи погруженной в песню, не сразу увидела меня, да и увидев, лишь расширила глаза и опять сосредоточилась на клавишах.

Раньше это состояние постепенно нарастало во время концерта, я входил в него не сразу, а песня за песней. Тут же все случилось слишком быстро, будто окатило ушатом и заставило застынуть. Страх вкупе с восторгом сковал мышцы.

Гаврош никогда не бывает такой обнаженной, как на сцене. Там она беззащитна и слаба. Там ее вершина, но там и ее ахиллесова пята. Там она дирижер и повелитель, но там же она и слабый щенок с неокрепшей хордой.

Я боялся пошевелиться, ожидая окончания песни и сконцентрировался на ее лице. Казалось, что никогда еще я не видел лицо человека так близко.

Я видел каждый волосок, каждую морщинку в уголках сосредоточенных глаз. Она склонилась над клавишами, слившись с роялем в напряженном и нервном танце, где уже непонятно кто кого ведет – она – рояль, или рояль – ее.