Гаврош, или Поэты не пьют американо

Дождь усилился. Прошло еще полчаса. Круг вырос человек до двухсот. Подошла милиция, да так и осталась в кругу.

Я отошел передохнуть.

Мимо проходили два человека – туристы. Один, услышав:

– Слушай, ты погляди – это же эта, ну по телеку показывали. Пошли, послушаем.

– Да чего я там не видел, – ответил второй. – Пошли лучше пива попьем на Дворцовую.

– Да ты что, когда еще в Питер приедем.

– Ты мне друг или кто?

– Да никто я тебе, я хочу послушать, я никогда ее не видел вживую, и может никогда не увижу…

– Ну и катись ты, слушатель, я пошел на Дворцовую…

Песни лились и лились, и три зонтика на двести человек, защищали всех, подобно пяти хлебам, накормившим тысячи…

Дождь стал плотнее. Мы ответили, сомкнув строй, никто не ушел. Казалось, что мы стоим в сфере, внутрь которой вода не попадает. Это был свой мир, с другими законами, не подвластными законам, предложенным дедушкой Ньютоном.

С каждой песней становилось легче. Даже Барклай прислушивался в пол-оборота. На «Париже» его торс напрягся, почуяв имя неприятеля, но поняв, что «все свои», вернулся к привычному времяпровождению, взирая на вечно спешащий куда-то Невский проспект…

А еще через пару часов бежать было некуда, ибо куда тебе бежать, если ни одной сухой нитки все равно не осталось…

Валенки

Не для молвы, что, мол, чудак,

а просто так.

В. Высоцкий

Всего раз в жизни я встретил ее случайно. Две тысячи пятый. Зима. Холодная. Питерская. За тридцать. На Невском. У Маяковской, закутавшись в пуховик, она коротко кивнула.

– Холодно, – сказала перехватив взгляд.

В валенках никто не ходил уже лет двадцать.

Мы заглянули в подвальные «Двадцать четыре», спустившись по каменным, затертым до дыр ступеням. Если двести лет назад этот магазин уже существовал, то, наверное, в него захаживал еще Федор Михайлович.

Мадам Брошкина за прилавком, заподозрив неладное, неотступно наблюдала, косясь то на валенки Гавроша, то на наши руки. Помада и пудра не могли скрыть прячущегося в засаде опытного охотника, готового кинуться на защиту стеклянных шеренг.

Подошли к кассе.

– Чего вам, молодежь? – недобро спросила Брошкина.

– Голуаз, – буркнула Гаврош.

– Голуаз? – переспросила Брошкина.

Гаврош кивнула и напряглась – не внешне, нет, я почувствовал, как сжалось ее нутро. Изготовилась как пантера перед прыжком и играет скулами.

Неужели даст в морду – я испугался и на всякий случай просчитал, что до выхода было метров пять. Если что – успеем сбежать.

Ее левая рука сжалась в кулак, я услышал хруст суставов.

Правой полезла в карман джинсов, достала монету и кинула металлический диск на прилавок.

Я перевел взгляд с продавщицы на летящую монету, блеснувшую отражением в воздухе. В этом и была моя главная ошибка. Бестия провела меня этим нехитрым приемом. Когда я поднял глаза, за прилавком стояла Василиса Прекрасная в самом соку и улыбалась, излучая доброту и приветливость.

– Берите, ребята, свой Голуаз, но не забывайте, что курение вредит вашему здоровью!

– А где мадам Брошкина? Я же видел ее секунду назад. Как она это сделала? – пронеслось у меня в голове.

Я поглядел на Гавроша, но она стояла как ни в чем ни бывало, забирая пачку Голуаза. Потом повернулась и пошла к выходу.

Поднявшись по кособоким каменным ступеням, мы вышли на Невский.

– Послушай, как ты это делаешь? Скажи мне честно, я тоже так хочу!? – спросил я в упор.

– Я тоже человек, покурить захотела. Могу я раз в полгода покурить? Что у тебя за странные вопросы все время? – она поглядела исподлобья, потом взяла под руку, придавая ускорение. – Так, ты иди в гостиницу, там Чайка, а я пойду, еще полчасика прогуляюсь по Невскому…

Порой, увидев на рынке, как кто-то торгует валенками, я думаю, а может взять да и купить их, ведь зимы бывают холодными, но ловлю себя на том, что это будет глупо, на работе будут смеяться, да и вообще, надо экономить.

Прохожу мимо и забываю об этом до следующей зимы…

Луи Виттон

Я хожу в цилиндре не для женщин —

В глупой страсти сердце жить не в силе, —

В нем удобней, грусть свою уменьшив,

Золото овса давать кобыле.

С. Есенин

– Ты взяла паленый «Виттон», дура. Я что тебе говорила? В аэропортах нет «Виттона» – это знает даже школьница.

У Лены было две страсти. Музыка и Брэнды. Лена приходила на каждый концерт.

– Не бери «Хайлфайгера», – советовала Лена. – Пойми, ты – молодая девчонка, а «Хайлфайгер» – это для сорокалетних. Пенсионерская марка. Достойная, но пенсионерская.

Речи Лены были чудными и исполненными новых, неизведанных слов. Я внимательно слушал Лену, а иногда даже записывал, так как хотел соответствовать окружающей действительности и тем правилам, благодаря которым можно было достичь чего-то в этой жизни. Лена приоткрывала дверцу в иные миры – туда, где живут представители рода человеческого, достигающие успеха и уверенные в себе, имеющие проверенные четкие мерила, чтобы отличать людей своего круга и избегать чужаков.