Газават

Она вздрогнула всем телом от одной мысли о возможности потерять его. О, как счастлива Написет! Ее Абдурахман — воин в полном смысле этого слова, он и рубится, как настоящий джигит… Его рука привычна к мечу и кинжалу!..

Зато и спокойна Написет… Чего ей бояться!

И Нажабат спокойна… У этой нет мужа, за которого она должна томиться злыми предчувствиями… Что ей думать о страхах, одиннадцатилетней девочке?.. Вон чуть обрисовалась во мгле ее маленькая, гибкая фигурка. Вон она и мурлычет себе что-то под нос… Поет. Патимат знает эту песню… Нажабат сама сложила ее… В ней она восхваляет свою красоту, уподобляя себя небесной звезде! О, как она самообольщена, бедная, жалкая кривоножка!

В недра душного сераля
Запер нас страны адат,
Но и там звезде подобно
Ярко блещет Нажабат…

— Перестань, девочка! Не до песен теперь! — шепотом останавливает девочку Зайдет. — Молиться надо, а не петь… Аллах ведает, что нас ждет на Гунибе…

А та только смеется своим звучным голосом, странно звучащим среди жуткого безмолвия ночи.

Разве ее мать не знает, что Гуниб неприступен и что 400 лучших мюридов будут охранять их горное гнездо? Нет, нет, рано еще горевать и лить бесполезные слезы… Она, Нажабат, не глупая кукушка, чтобы раньше, чем увидеть мертвого, править тризну по нем…

И снова льется песенка, сладкая, как голос буль-буля… И снова наибы, и мюриды, и женщины, и имам, заслышав этот смелый голосок, проникаются сознанием, что далеко еще не все кончено, если ребенок так беспечно заливается песней. Недаром сам Аллах руководит предчувствием детей…

— Благослови тебя пророк, райская птичка, — умиленно шепчет алим, дедушка Нажабат, почтенный старец Джемалэддин. — Ты вливаешь в наши скорбные души сладкий бальзам мира.

И Патимат успокоилась под песню сестры.

И правда, неизвестно еще, придут или нет на Гуниб урусы… Нечего ей бояться пока… Это черная ночь виновата в ее невеселых думах… Мгла в природе — мгла в сердце и на душе…

Скорее бы блеснул первый луч рассвета, и все ночные страхи тогда развеются как дым…

Вдруг песня Нажабат оборвалась на полуслове… Чей-то громкий крик раздался где-то недалеко впереди… Крик и падение на землю тяжелого тела… Слышно, как борются двое… А там дальше топот копыт и дикие крики, характерное разбойничье гиканье…

Великий Аллах! Они окружены разбойниками барантачами!

Патимат инстинктивно сжала ногами бока коня, и верное, понятливое животное вынесло ее к передовому пункту отряда…

Так и есть, она не ошиблась… Они окружены душманами… Вот несколько нукеров схватились с ними… Что-то брызнуло в самое лицо Патимат… Она вздрогнула от ужаса и поспешно обтерлась рукавом бешмета… Это кровь, кровь нукера или врага — она не знает.

— Астафюр-Алла! — лепечет несчастная женщина-ребенок и судорожно сжимает рукоятку кинжала… Где Абдурахим? Где отец? Сестры, братья? Все эти близкие и дорогие сердцу существа… Ничего нельзя разглядеть во мраке ночи… Только слышны лязг кинжалов, да исступленные крики нападающих и стоны поверженных защитников.

И вдруг все разом покрывает мощный голос Шамиля. Белый всадник несется туда, где кипит бой, прямо в кровавую схватку.

— Остановитесь, безумные! На кого вы обнажили кинжалы? Здесь я — имам, ваш повелитель!

Но никто точно и не слышит голоса, заставлявшего трепетать еще так недавно с головы до ног правоверных. По крайней мере, бой не унимается, крики и стоны не стихают…

В темноте слабо обрисовалась чья-то высокая фигура… Чей-то хриплый голос кричит в ответ, прерываясь с каждой минутой злым торжествующим хохотом:

— Мы, ручуджинцы и кудинцы, не признаем власти имама! У кого больше пулов, чтобы внести богатый пешкеш, тот нам и повелитель. Имам, не время теперь подбирать цветы твоего красноречия… Если хочешь, чтобы остались в живых твои слуги, отдай все ценное, что есть у тебя.

— Благодари Аллаха, презренный раб, что ночная мгла мешает верному прицелу моей винтовки… А то бы ты давно отправился к шайтану за твои дерзкие речи, нечестивец! — грозно посылает в темноту Шамиль.

Но смелый душман[116] только дерзко хохочет в ответ на гневные слова.

Неизъяснимое бешенство овладевает Шамилем. Он вскидывает на плечо винтовку и наудачу, без прицела посылает выстрел во мглу.

— А ты благодари пророка, святейший, что жизнь твоя неприкосновенна по воле Аллаха, — кричит в ту же минуту прежний голос, и в один миг враги бросаются в самую середину каравана.

Крики, плач, визг женщин и детей оглашают ближайшие утесы и бездны.

— Правоверные, — гремит по-прежнему ненавистный голос, принадлежащий, очевидно, главе разбойников, — не бойтесь, бросьте в сторону кинжалы, мы не убийцы, а только славные барантачи-джигиты… Нам нужны сокровища ваши, а не кровь… Отдайте нам казну имама и следуйте с миром в дальнейший путь.

— Ты слышишь, что они говорят, повелитель, — весь помертвевший от страха, шепчет на ухо имаму Кази-Магома, — отдадим им все.