Газета День Литературы # 008 (1998 2)

Наконец, сказать, что Алла Латынина была совсем неправа, тоже было бы неправильно. Соловьиные трели ГШ тоже в какие-то моменты улавливались. Но это были очень надрывные (нет, даже не фальшивые, а именно надрывные, причем почти нескрываемо-надрывные, с вкраплением “брехтовских отстранений”) — трели. И они плохо сочетались с “госэкзистенциальными” модуляциями. Я вынес из общения с прохановскими произведениями достаточно сложный и противоречивый опыт. Я понял, что речь идет о чем-то крупном, интересном, внутренне безумно неоднородном. Но ставить не стал.

Встретились мы с Прохановым впервые через несколько лет — в разгаре и ударе так называемой “перестройки”. Я был начинающим автором цикла “О механизме соскальзывания”. Он — уже маститым писателем, главным редактором журнала “Советская литература”. Передо мной сидел интеллигент — явно не в первом поколении. Человек едкий, современный, явно все понимающий. И — именно “госэкзистенциалист” до мозга костей. Причем какими-то творческими инстинктами чувствующий, что скоро придет его “звездный час”. Вот-вот придет. О воспевании Генерального штаба и иных сущностей подобный человек с ясным умом, очень концентрированной внутренней ироничностью и едкостью, вполне адекватным восприятием современности не мог помыслить на уровне глубокого, нутряного серьеза. По одной лишь причине — он понимал, что это не Генштаб, а труха.

По отношению, конечно же, к масштабу им осознаваемых вызовов. Воспевать же труху — это всегда надрыв, всегда коктейль из стеба и пафоса. И художник скрыть такого надрыва не может. А если скроет — значит, пишет умом, то есть он уже не художник. Проханов был на порядок умнее БОЛЬШИНСТВА из тех, кто занял к тому времени позиции в “советско-патриотическом” лагере, увы, современными, тонкими и умными людьми не перегруженном. Он был в этом лагере почти “белой вороной”. А вовсе не почитаемым “соловьем”. И это тоже было понятно с первого взгляда. Понятно было и еще одно.

Советско-патриотический сегмент нашей элиты формировался в застой весьма специфическим образом. Преимущественно (подчеркиваю: преимущественно, а не на сто процентов!) по полицейскому принципу. Шеф политической полиции получал задание “пугать Запад” некими ужасными (шефу подконтрольными) патриотами и выторговывать уступки.

Затем пугало убирали — или в лагерь, или в чулан. И так — до новой необходимости. В этой ситуации неполицейской могла остаться либо какая-то иная патерналистская группа, либо — совсем невыявленная “низовка”. Иных патерналистских групп было немного — партийная (как-то адекватная империи) и военная. Проханов был, очевидно, в военном (частично военно-партийном) сегменте совпатриотического патернализма. И потому — был чище и свободнее, современнее, открытее патриото-полицейских фигур.

Непартийный… Лишенный закомплексованности… Не связанный одиозными зацикленностями, он был многообещающей фигурой сразу во многих смыслах. И совсем многообещающей фигурой — в условиях перестроечного угара. Вот-вот что-то должно было состояться. И это состоялось, когда была написана “Трагедия централизма”. Эта статья Проханова очень впечатлила меня и политически, и… художественно… Да, именно художественно! И дело было не в том, что статья была прекрасно написана — четко, сухо, яростно, обнаженно, без патетических стебных коктейлей и каких-либо надрывов или трелей. Дело было в другом.

И это другое непонято и нераскрыто. И не может быть раскрыто вне введенного мною понятия “госэкзистенциализм”. Статья отражала и выражала время не только политически — образно. И — символически даже. “Звездный час” Проханова наступил! И это был “звездный час” госэкзистенциализма вообще. Ибо только в одной ситуации госэкзистенциализм преодолевает свою внутреннюю противоречивость — когда ВСЕ против государства, а один беззащитный индивидуум, одно Я — кричит этому: “нет!”.

Этот-то момент и наступил, когда государственный развал стал набирать обороты. Когда все машины, все аппараты, все информационные системы, парадоксально — ВСЕ ГОСУДАРСТВО (против которого экзистенциалист стихийно всегда “развернут и заострен”) работает на развал и против себя. И экзистенциалист может сказать: “ВЫ ВСЕ — за развал, а Я ОДИН против. ВЫ ВСЕ против государства (вы — массы, аппараты, “силы”, государство фактически, все “машины”, Система), а Я ОДИН — за”. Вот тут-то государственность и экзистенциализм соединяются, обнаженная шпага “против” становится шпагой “за”, а мунковский крик “нет” становится криком “да”.

Государственность и экзистенциализм находились в равновесии (редкий момент в истории!), средства были адекватны беде. Шероховатости на этом фоне были, но они были именно шероховатостями. Да их и было-то не так много! Но главное, конечно, не в этом. И не в том, что в погоне за осовремениванием архаической оппозиционной печати возникли “чреватые” в дальнейшем элементы копирования чужого стиля и интонации (которые, конечно же — политический фактор!)