Газета День Литературы # 118 (2006 6)

В целом же система оценок, позиция Дмитрия Быкова во всей книге дает основание говорить о его "шестидесятничестве". Автор жизнеописания не подвергает сомнению отношение Пастернака к революции как к неизбежности, необходимости, благу. Приведу только те слова Бориса Леонидовича, которые коробят меня и вызывают созвучие у автора жизнеописания: "Я забыл о своем племени, о мессианизме России, о мужике…"

Не раз в книге лояльность Пастернака к революции и советской власти объясняется его еврейским происхождением (если бы подобное прозвучало из уст Ст.Куняева или М.Лобанова, представляю, какой бы крик поднялся). Так, при цитировании письма поэта к жене от 27 августа 1926 года в скобках уточняется: "революцию он воспринимал отчасти как еврейский реванш, как стремление вырваться из черты оседлости". А послание к М.Горькому 1928 года вызывает у Д.Быкова такую мысль: "Возможно, одним из факторов, заставивших его позитивно отнестись ко многому в советской жизни, был как раз ранний советский интернационализм, когда не обязательно стало принадлежать к титульной нации, чтобы чувствовать себя полноценным гражданином страны…"

Последняя часть высказывания — еще одно свидетельство "шестидесятничества" Быкова. Все те мифы, вся та чушь, которую транслировали и транслируют шестидесятники "первой волны", закономерна и объяснима: ну, не может, скажем, Василий Аксенов уйти от своего воспитания, родословной и т.д. Но когда о преимуществах титульной нации говорит Дмитрий Быков, "сын" шестидесятников, говорит уже в XXI веке, то невольно напрашивается сравнение его с Коробочкой…

О "преимуществах", об ущемленности, мягко говоря, русских в Российской империи и особенно в СССР доказательно писали многие авторы. И хотелось бы, чтобы Дмитрий Быков руководствовался фактами, а не мифами, фактами, которые приводятся ранними славянофилами, Ф.Достоевским, К.Победоносцевым, В.Розановым, В.Кожиновым, А.Панариным, А.Ланщиковым, А.Зиновьевым (взять хотя бы его точное определение СССР — "империя наоборот") и многими другими авторами.

Поэмы Пастернака 20-х годов — типичные образчики социалистического реализма, в них художественно выражена официальная точка зрения на нашу историю, а это суть определяюще. Более того, нелюбимый мной Владимир Маяковский с его откровенным людоедством выглядит более "благородно", чем Борис Пастернак с его "интимным" оправданием террористов, разрушителей русской государственности. И все рассуждения Быкова о "двойной оптике", музыкальности, "большой удаче в рискованном деле поэтизации прозы" и т.д. — лишь попытки уйти от сути проблемы, попытки при помощи освежителя воздуха устранить дурной запах в комнате, в которой пел по утрам герой "Зависти" Ю.Олеши.

Нет ничего удивительного и в том, что для Быкова зима 1929-1930 года относительно благополучное время, а "первый всплеск Большого Террора случился в 1935 году". Нет ничего удивительного потому, что данный период, как и русскую историю вообще, автор жизнеописания оценивает с точки зрения самоценной денационализированной личности. Поэтому и миллионы уничтоженных во время коллективизации крестьян — не в счет. Поэтому и не приемлем Быкову народолюбивый пафос пастернаковских "На ранних поездах", а наиболее созвучны мысли Юрия Живаго, обращенные к друзьям: "Единственное живое и яркое в вас то, что вы жили в одно время со мной и меня знали".

Эти слова Д.Быков трактует как свидетельство выпрямления Б.Пастернака, как обретение им правды, доступной единицам. С этим невозможно согласиться, как и принять характеристику того произведения писателя, которому посвящена отдельная глава. Следующие высказывания Быкова о "Докторе Живаго" являются суть определяющими: "Юрий Живаго — олицетворение русского христианства, главными чертами которого Пастернак считал жертвенность и щедрость"; "Масштаб его личности, как и бытие Божие, "не доказуется, а показуется".

Прокомментирую идеи главы, в которых выражен и основной пафос книги Д.Быкова. Еще со второй половины 80-х годов ХХ века "левые" авторы высказывают мысль, что в "Докторе Живаго" Б.Пастернак оценивает человека с христианских позиций. Данный тезис иллюстрируется прежде всего образом главного героя, выразителем авторского "я" в произведении, выбором им третьего пути в годы гражданской войны, о чём, как о явном достоинстве Юрия Живаго, писали Е.Евтушенко, Д.Лихачев, В.Воздвиженский и другие исследователи, об этом говорит и Д.Быков.

Выбор Живаго обусловлен философией исторического фатализма, которая к христианству никакого отношения не имеет. Эта удобная философия позволяет герою плыть по течению социального времени и одновременно находиться в скрытой, непоследовательной оппозиции к нему, своеобразной иллюстрацией чему служит эпизод участия Живаго в бою во время пребывания его в партизанском отряде.

В молодых колчаковцах герой на расстоянии чувствует "своих", однако его человеческая бесхребетность, желание идти в ногу с партизанами оказываются сильнее. Живаго никто не заставляет брать в руки винтовку — он это делает сам…