Газета День Литературы # 118 (2006 6)

Видимо, неистовые национал-патриоты стали набрасываться на бывших собратьев потому, что предатель страшнее врага — свой среди чужих, чужой среди своих. Враг виден насквозь, от него, ясно море, кроме погибели русским ждать нечего, а что ждать от "родного" Иудушки, Бог весть: может, завтра подставит тебе подножку, а то и засадит промеж лопаток кривой бусурманский нож. Русское предательство, едва зримое, неисповедимое (как и нынешнее гениальное русское мошенничество), внешне благообразно: красное словцо — одно: за веру, царя и Отечество не щади живота!.. а жизнь — другое: без Бога и царя в голове. Иной борзый "национал-патриот" порвет принародно рубаху до пупа за русский народ, а потом, обгоняя циничных либералов-буржуа, кинется сломя голову заколачивать "бабки", братьев же своих и объегоривая набегу. И живет эдакий "русский националист" и "православный богомолец" по их, космополитов-буржуа, увы, не православным, — звериным законам: да, сгинь ты, Русь православная, сдохни от холода-голода народ русский, лишь бы я да чада мои были сыты, одеты, обуты, жили в довольстве и неге. Одни гребут с постным фарисейским лицом, с тихими "христианскими" речами и церковными свечами (Господи, Господи, в чужую клеть впусти, помози нагрести да вынести); другие, что самое загадочное и непостижимое, совершенно искренны в своей русской духовно-национальной оборонительной страсти и в своем буржуазном цинизме. Глазом не моргнет, ради хлеба куса обманет новодельный национал-буржуа своего брата, с коим еще вчера крестами менялся, и молился: да я!.. за други своя!.. Для други своя у Егорки всегда в заначке отговорки: чего уж после драки кулаками махать, коль проиграли сражение за русский народ, коли уж бесы всё в России захватили. Теперь, просто, поживём, хлеб пожуём с икрой, а пиджак поносим с искрой. Оно, конечно, стыдно быть богатым, когда народ в нищете, но да Бог с ним, с родным народом, сам виноват в своей скудости, — не кается, подлец, что вместе с большевиками семью царскую распял и церкви ломал.

О том и печаль мудрого и горестного писателя Валентина Распутина, что от русской братчинности и общинности осталась одна труха, все сожрал молох индивидуализма, наживы, честолюбия, зависти, любодейства; и вышло так, что взяли нас прямо по "протоколам сионских мудрецов". Чем больше мы, русские националисты, орали о соборности и братчинности, тем дальше уходили в индивидуализм… ибо живем однова. И все же писатель надеется, как на чудо: "Если соберем волю каждого в одну волю — выстоим! Если соберем совесть каждого в одну совесть — выстоим! Если соберем любовь к России каждого в одну любовь — выстоим!"

Соберем ли?..

Евгений Конюшенко РУССО ИЗ ОВСЯНКИ. О творчестве Виктора Астафьева

Российский двадцатый век с его ужасными бедствиями — острореальным и каким-то метафизическим сиротством, бездомностью, голодом, ГУЛАГом, чудовищно кровопролитной войной с немцами и не менее чудовищной гражданской войной, которая продолжалась не несколько лет, а несколько десятилетий, с тяжелейшим, насадным, фактически полурабским трудом за пайку хлеба — все это (кроме лагеря) Астафьев вынес на своих плечах и поэтому заслужил горькое право говорить свое слово, свою правду от лица своего народа. Народный писатель — это звание подходит к нему более, чем к кому-либо из писателей его поколения, не говоря уже о вполне благополучных номенклатурно-комсомольских литработниках, успешно освоивших в последнее время немаловыгодную для себя роль "патриотов". Народная правда Астафьева этим "патриотам" была не нужна, и за эту правду они его заслуженно ненавидели.

Особенно удивительна у Астафьева, образованного из-за бездомного сиротства и военной юности скудно, отрывочно, его глубокая, органическая укорененность в почтенной российско-европейской, руссоистско-толстовско-бунинской литературной традиции. Здесь собственно литературный исток его творчества, исток его художнической философии, отсюда его мера красоты и человечности, его темы и герои; культ природы, противопоставление природы и губительной городской цивилизации, страх, недоверие, а иногда и ненависть к городу, тема детства, сентиментальность, исповедальный и медитативно-философский лиризм, пацифистское неприятие войны.

Уже в одной из своих первых повестей "Стародуб" (1960) Астафьев высказывает концепцию человека и мира, которая в общем не изменилась на протяжении последующих десятилетий его творчества.