Газета День Литературы # 129 (2007 5)

Прежде всего, сам Ломан вряд ли мог рекомендовать принять поэтов при дворе. Ломан способствовал устройству Есенина в санитарный поезд под покровительством императрицы, но не более того. Поэтов же направил не кто иной, как Григорий Распутин. Сохранилась его записка Ломану с просьбой принять, "особенно молоденького". Ходят разговоры, что, де, Распутин с Ломаном находились не в таких отношениях, чтобы старец мог ему кого-то рекомендовать. На самом деле, Ломан, по подкреплённым документально показаниям филеров, дежуривших у дверей распутинской квартиры, навещал Распутина в это время около 50 раз. Их отношения были далеко не такими холодными, как их пытаются представить. Ломан вполне мог прислушаться к распутинской рекомендации. А откуда, в таком случае, поэты оказались пред очами Распутина? Тут уж все вопросы к Николаю Алексеевичу Клюеву, который никогда не рассказывал беспочвенных легенд. Есть его свидетельство, что он встречался с Распутиным ещё до появления того в Царском Селе. Более того, когда Николай Гумилёв в начале 1917 года написал свое стихотворение "Мужик", лучшее в его творческом наследии, он, конечно, использовал в нём черты распутинской биографии и её трагического конца, но психологический портрет, там нарисованный, едва ли мог принадлежать Распутину, с которым Гумилёв никогда не встречался. Он прямо взят у хорошо знакомого Гумилёву Клюева. У меня нет никаких сомнений, что Клюев знал это стихотворение ещё до его публикации. И он ответил на него своим знаменитым "Меня Распутиным назвали в стихе, расстригой без вины…" Видите, какие узлы тут закручиваются? И этот узел далеко не последний.

– Позволю себе цитату из вашей книги о Павле Васильеве "Русский беркут": "Я сижу летним днем 1977 года в квартире Сергея Николаевича Маркова и расспрашиваю его о Николае Клюеве, с которым писатель встречался в начале 30-х годов". Если не ошибаюсь, вам было тогда 20 лет, и вы ещё учились? Откуда такой интерес к истории русской литературы у столь юного человека?

– Да, учился на филологическом факультете МГУ. Во время работы в Центральном государственном архиве литературы и искусства я держал в руках многочисленные подлинники наших классиков ХХ века. Через мои руки прошли рукописи Есенина, Клюева, Блока… Для молодого человека, выросшего в литературной семье, этот интерес был вполне естественен. А что касается Сергея Маркова, то я, узнав его телефон, позвонил ему домой и напросился на эту встречу сам. По молодой наглости мне удавалось встречаться и разговаривать с людьми, к которым попасть было не так-то просто. Сергей Николаевич Марков был один из них. Человек, мягко говоря, потаённый, очень непростой. Я тогда не знал его полной биографии, в частности, о времени, проведённом в заключении и ссылке. Но уверен, это не остановило бы меня, если бы и знал. Я шёл к нему как к поэту, стихи которого мне очень нравились. Причём, о встрече его с Клюевым не имел никакого понятия. Просто у меня было чутьё, что человека из той эпохи можно расспросить о многом, в том числе и о Клюеве. И когда он по телефону подтвердил, что действительно встречался с ним, и пригласил меня на беседу, я шёл к нему, не чуя ног.

Встречу эту я хорошо помню. На каждый мой вопрос он отвечал очень обстоятельно, рассказывая о каких-то моментах, которые у меня не звучали, либо по незнанию, либо по непониманию, насколько это важно. Я тогда записал практически всю нашу беседу. Перечитывая эту запись, я обнаружил, что Марков, дойдя до какой-то черты, сразу останавливался и дальше слушал мой следующий вопрос или переходил на что-нибудь другое, как бы обрывая логическую линию разговора. Видимо, он не хотел заходить за какие-то расставленные им вехи в беседе со мной, или вообще не желал вслух вспоминать о чём-то…

Многое, конечно, мне стало понятно после того, как я познакомился в архиве КГБ с делом "Сибирской бригады" 1932 года. Когда Леонид Мартынов, Сергей Марков, Евгений Забелин, Николай Анов были осуждены на три года ссылки по обвинению в "русском фашизме", антисемитизме и распространении контрреволюционных произведений. Эта формулировка достаточно о многом говорит, не так ли?

– Формулировка звучит как-то очень современно, за исключением контрреволюционности, которая, впрочем, легко заменяется на "экстремизм".