Газета День Литературы # 142 (2008 6)

Кожинов более теоретичен и философичен. Селезнёв более религиозен, даже учитывая только что сказанное о его трансформации теологического в народное и национальное. Но и Кожинов, и Селезнёв переживают мир Достоевского как факт личной встречи, как пространство высочайшего смысла, в котором нет никакого шанса отстраниться от роковых вопросов, успокоиться в житейском прагматизме. При чтении их текстов рождается мысль: каждый, кто искренне пишет о Достоевском, идёт навстречу трагизму собственной судьбы, попадает в Апокалипсис русского писателя, переживает близость последней катастрофы. И дело здесь не в числе прожитых лет, а в чём-то ином, в главном векторе судьбы, который может быть трагичен и когда жизнь заканчивается в сорок с небольшим, и тогда, когда она заканчивается в семьдесят. Каждый искренне пишущий о Достоевском – в контексте мира Достоевского.

Почему Вадим Кожинов в конце жизни мало писал о Достоевском? Наверное, потому что романы Достоевского распространяются по всей русской истории, становятся сюжетом ХХ столетия, мотивом революций и мировых войн. Ушедший век – переплетение падения и подвига, экспериментального убийства и движения к христианству. Раскольников стал героем эпохи, XX век – его. Вот это и есть тот нерациональный "результат", о котором писал Кожинов: художественная методология Достоевского не остаётся в пространстве романа, а становится одной из форм познания русской истории, чем и занимался Вадим Кожинов, сменив литературоведение на историософию, но, не забыв о Достоевском, воплотившемся в нашей национальной судьбе.

Возвышенное донкихотство, столь любимое Достоевским, стремление к почти невозможному, мечту о русской победе находим мы в работах Вадима Кожинова и Юрия Селезнёва. И понимание, что Закон, каким бы ни был он совершенным, не спасает, не преображает жизнь, сохраняя лишь контур внешней праведности, которая, возможно, давно уже покинула этот мир, оставив след, всего лишь след, обожествлённый Законом. "Незавершённость" и "неразрешимость", о которой писал Кожинов, Апокалипсис, увиденный Селезнёвым, – в другой традиции, где живы романы Достоевского, а "ветхозаветное" начало заученного знания и формальной праведности не имеет никакого смысла.

Оксана РЫБАК ОТ ЗАСТОЛЬЯ ДО ПОХМЕЛЬЯ

В 2007 году вышла новая, не похожая на другие, книга Владимира Крупина "От застолья до похмелья". В неё вошли произведения, написанные и в 90-е годы, и сравнительно недавно, уже в XXI веке. Новые повести и рассказы автора получили неоднозначную оценку в критике. Так В.Мельник высоко оценил мастерство Крупина в создании рассказов. В "Зимних ступенях", поместившихся на трех страницах, рецензент разглядел "сложную гамму чувств, мыслей, настроений", сравнив это произведение с золотником, который мал, да дорог. К.Кокшенёва в работе "Как измерить себя человеку?" назвала повесть "Арабское застолье" "странной и небрежной", поставив под сомнение качество произведения. Хотелось бы высказать и свое мнение, оспорив низкую оценку критики, в частности мнение Кокшенёвой. А также имеет смысл указать на действительно весомые противоречия в книге. Для этого рассмотрим произведения – "крайние точки", образующие смысловой отрезок её названия.

Первоначально "Арабское застолье" было написано в форме "большого рассказа", который несколько позднее перерос уже в повесть. Содержание произведения Крупин определяет следующим образом: "В рассказе много забавного, но внутри серьёзное – про отношения мусульман и христиан". Автор объясняет и то, чем обусловлено обращение к данной тематике: "В жизни мне довелось много общаться с арабами, да и из детства помню: Пасха была, возвращаюсь я из храма. А у нас, на юге Кировской области, целые сёла татарские. И вот они вызывающе так смотрят, кричат: "Аллах акбар!" – "Христос воскресе!" – отвечаю". Отсюда вытекает, что основная мысль произведения наиболее полно передается в следующем диалоге:

" – … Лишь бы нас не стравили.

– Кого?

– Мы отлично понимаем кого. Христиан и мусульман".

Центральный герой как "Арабского застолья", так и "Дунайского похмелья", и большинства других рассказов, вошедших в книгу, в читательском восприятии сливается воедино с самим Крупиным. В подтверждение этой мысли приведём цитату из уже названной выше статьи К.Кокшенёвой: "писателиревнители благочестия – могут и сами не избежать соблазна, как Владимир Крупин, написавший странную и небрежную повесть "Арабское застолье", где недопустимая на своей земле "вероисповедная широта" вдруг стала возможна среди другого народа другой веры, а "православное зрение" писателя явно заплыло жирком от немыслимо-роскошных восточных объеданий".