Газета День Литературы # 146 (2008 10)

Автор — сопредседатель оргкомитета и координатор Волошинской премии и фестиваля им. М.А. Волошина

СТИХИ

Андрей ТАВРОВ

(Москва)

***

Прогулка по набережной оснащается сором.

Бабочка, как поток света, долетает до линзы

глаза, переворачивается,

проникает в розовый край, в котором

млечной строчкой череп прошит, горячо, книзу.

Влажный единорог тянется от фонаря,

пробивает глаз, сгорел и воскрес, перевернут.

Звезды выпадают из гнёзд, как цифры календаря.

Сколько глазниц на небе, коробов сколько там, комнат!

Подруга жизнь несёт подбородком, как Амадей скрипку.

Царский раствор нищеты и зелёной звезды крепчает.

Золотую из глаза в волнах залив достает соринку,

И всю-то ночь луна яхты в белом тазу качает.

TRISTIA

1

Я, Назона письмо, покинуло дальний брег

Эвксинский в час, когда яркий и пышный снег,

приурочив к идам декабрьским свой хлад и пыл,

вестью от лебедя к мраморной Леде плыл

и ложился на свиток. И я, оглянувшись вспять,

не привычной бухты лазурный зрело излом,

но то, что летело, как после удара веслом.

Лишь первый снег, один, и нельзя распять.

2

Я устало плыть, почерк нести, вмещать

в себя смыслы и буквы, устало нести печать.

Так однажды нос устаёт разрезать волну,

и замерзший перст теребить устаёт струну.

Так вот та, которой не стоит ни лавр, ни век,

в лабиринте времён в закоулок вошла иной –

он похож на твой – колонной, розой, длиной,

и у вас один минотавр, но несхожий снег.

3

Я лежу, как лопасть бабочки, всё в чертах,

в дебрях светлой Эллады, в озёрах её, кустах,

в разводах метаморфоз,

в жужжанье горячих ос,

в беготне карминной наяд и в потёках слез.

Я лежу на скамье, на карте Империи, я

вижу ясно, как входит росчерк в поток реки,

как бежит волна по светлым буквам строки, –

как мир и стихи смыкают свои края.

4

Всех чудовищ, ламий, всех светозарных псов,

всех русалок и дев полнолунных подводных снов,

вижу Пана, Сирингу, наяд, близнецов, эвменид,

златокудрую перепись лиц и темь ресниц –

вся их жизнь, пестрея, бежит за края письма,

припадая буквой к заливу, слезой – к весьма

перепутанным тропам,

сбегающим к понту, вниз.

5

Я Назона письмо, я вижу, как сильный ветр

морщит воду, как скатерть,

сгибает ливанский кедр,

как трепещет парус, назад завернув края –

туда, где рождался мир. Где лежало я

не свитком с латынью, но шумом иных начал –

державным Словом, дыханием Духа, днём,

отделившим от мрака свет, утопая в нём.

Удлиняясь платьем, разбившимся о причал.

6

Меня больше нет – лишь сквозной золотой поток

от начала времён до конца – через почерк строк,

через светоч глаз, через мельницы пылкий круг,

пролетая от понта – туда, в незакатный Юг

и колыша тростник, и вращая звезду, судьбу,

Пана шерсть раздирая прозябнувшей парой крыл,

обращая – сквозь флейту – того, кто пел и любил,

в закусившую алую – через века – губу.

7

От начала дней, до конца, до залетейских вод

я – Назона письмо, карта мира, его исход,

трепетанье ветвей, стриж над Троей, ресницы взмах,

ход Архангелов сфер, вещий дух и дорожный прах,

семь поющих Гармонии, как семь дисков, летящих насквозь,

атлетических нот, что расчислил Гомера перст,

и с тех пор – эта ширь. Так страдальца вознесший крест

удлиняет до сердца Господня земную ось.

8

Тихо мачта вбегает в закат. За кормой – прибой.

За ним – горизонт и небо, где нам с тобой

в длинных пёстрых аллеях, мелькая, летит листва,

где руно золотое рыжих волос и слова

обретают выпуклость, плоть, а прибой – аккорд,

в сильном свете колен где распахнут последний край

золотого хитона Жизни, захлёстнут в Рай.

Где горячий глаз доплывает в последний порт.

9

Я Назона письмо. Я о том, как платье шумит

в пылком ветре, о том, что никто не будет убит,

что пронзает улиссовы кольца навылет стрела

превращений, что, вылетев из ствола

флейты нотой-наядой, – поёт. И пространство бежит в два конца,

отражённое в зеркале вод иль в ничьем зрачке,

где уловлен Амур. Где Психея дрожит в сачке.

Где дыханье и тишь. Да круги золотого кольца.

10

Я вбегаю в простор, где бредёт сквозь лазурь Филоктет,

я вбегаю в костёр, превращаясь в мельканье и свет

там, где губ акварельных на чаше небесной печать –

это птицы, две алые птицы в закате кричат.

Я Назона письмо, словно плат и заплата, поток,

золотая чащоба осыпанных пудрой волос,

мельтешение слова в закатном пожаре полос

и зажжённый, как губы, с причала последний платок.

Mарина КУЛАКОВА

(Нижний Новгород)

MARINA

Уж сколько миллионов лет песка,

Камней… Смеёшься ты? – курорты…

Позируешь художникам: тоска –

до звёзд морских, и до морских коньков,

в спираль тоски закрученных.

До спорта.

Зачем мне, море, твой скалистый смех

И тихая безбрежная улыбка?

Молчи, ты улыбаешься для всех.

Легко и зыбко.

Но я могу с тобой поговорить,

Не делая из этого секрета,

Хоть в рифму, хоть без рифм, – мы будем жить,

Нам всё равно, и так ли важно это?

Ты – моё имя.

Что ты скажешь, нет?

Диагноз? – нет, бывает и страшнее, –

Меня зовут Мариной сотни лет.

Есть имена печальней и смешнее.

Марина, ты…

Глоток сухой воды.

Сырого солнца, взятого с отлива.

Марина, ты… И здесь мои следы.

Их нет давно. Их вывезли.

Всё живо.