Газета День Литературы # 149 (2009 1)

Я давно хотел написать, мне необходимо его написать – этот рассказ о хлебе, о Его Величестве, ставшим в моей жизни, начиная с малых лет, с того довоенного времени, когда мы жили с отцом и матерью в пограничной части под Спасском, нравственной категорией, вобравшей в себя сущность жизни, как бы она не изменялась.

Много лет спустя я пришёл к убеждению, что существует неразрывная связь между отношением к хлебу и нравственным состоянием общества. Чем уважительнее, благоговейнее относится человек к хлебу, чем более тяжёл страдный труд по добыванию каждого хлебного колоса, каждого кусочка этого чудесного дара Божьего, тем чище душа и выше помыслы её, тем совестливее и добрее человек.

О всяком, что честно зарабатывает себе на хлеб, в народе уважительно говорят: "Он ест свой хлеб", и, наоборот, пренебрежительно о живущем за чей-то счет: "нахлебник". Даровой хлеб развращает, он лишен нравственной основы, заложенной в труде по обретению хлеба насущного, и в конце концов приводит к краху, как это было многократно в истории человечества. И на примерах отдельных судеб, и на примерах сообществ и народов.

Разорялись наследники, прожигавшие достояние, заработанное подвижничеством отцов и дедов, исчезали сословия, жившие чужими трудами, рушились государства, благоденствие которых создавалось рабами или крепостными. История учит: свободный труд на благо всех и каждого, именно в этом единстве, к сожалению, утопия. И скорее небо упадет на землю, чем эта утопия восторжествует как реальность, хотя именно она является Ковчегом спасения мира.

1.

Парадоксальна детская память. Нельзя понять, почему она сохраняет ничего не значащие события и мелкие происшествия и не хранит куда более важные, надолго определяющие последующую жизнь, например, день начала войны, который я совершенно не помню, хотя мне и было семь лет. И в то же время с фотографической точностью оставляет на своей короткой плёнке кадров выщербленные доски крыльца и щели между ними, куда завалился биток для игры в орёл-решку.

Довоенное время оставило у меня смутное ощущение праздника, исходящее от всего, что окружало меня: радостные лица людей, их весёлая суетливость, игры и купания в небольшой речушке, поездка на военной подводе в Спасск... Но это всего лишь ощущения, а не запомнившиеся подробности. В памяти остались два-три эпизода, и один из них связан с хлебом.

...Большой обеденный стол. За ним сидят отец с дедушкой, ещё трое взрослых и четверо или пятеро детей. Мама подаёт на стол большое блюдо с блинами, одну миску со сметаной, вторую – с растопленным сливочным маслом и третью – с мёдом. Каждому ставит бокалы под чай и тарелочки для блинов. Потом садится рядом с отцом. Никто не приступает к еде, пока дедушка не возьмёт первый блин. Однако он молчит и строго смотрит на мать. Немного выжидает и ворчливо говорит:

– А хлеб кто будет подавать? Полевик?

Мать весело отбивается:

– Помилуй, папа! Какой хлеб к блинам? Кто же его будет есть?

– А ты поставь! – не унимается дедушка. – Не твоё дело. Хлеб завсегда должен стоять на столе. Или мы звери какие? Лишь бы брюхо набить. От хлеба идёт лад и духовитость. Он, батюшка, всему остальному смысл придаёт. Бог на стене, а хлеб на столе.

Мать ставит в центр стола неразрезанный круглый хлеб и солонку и он возвышается над блинами и чашками с чаем. Дедушка берёт первый блин с блюда, кладёт себе на тарелку и ложкой, торчащей в сметане, переносит в центр блина белый, поблёскивающий матовым светом, кусочек облака.

И тогда все принимаются за чай с блинами. Хлеб никто не трогает, но поглядывают на него с почтительной нежностью. Разговор за столом как-то меняется, всё больше о чём-то важном...

Я не помню вкуса довоенного хлеба, но впоследствии не однажды слышал, что хлеб стал совсем не такой, как довоенный, и называли сорта хлеба – пшеничный, пеклеванный, тминный, ржаные пампушки, ситный и ещё, и ещё, названия которых я не запомнил. Хлеб военного времени, конечно, был другим и несравненно хуже, выпеченный наспех из теста, где муки было едва ли половина. А вторая часть была из добавок молотых круп, сухих трав, крапивы и Бог весть чего ещё. Но и после войны, спустя лет двадцать, можно было услышать:

– А вот до войны был хлеб! За версту доносился его духмяный запах.

И я подозреваю, что память людей хранила не столько вкус и запах довоенного хлеба, сколько его корневую сокровенность той одухотворённой жизни.

2.

С началом войны семьям военных предложили эвакуироваться, по возможности, в удалённые от границы области: ожидали нападения японцев. И мать с нами, тремя детьми, из которых я был старший, перебралась в родовые сибирские места, где жили бабушка, сёстры и братья матери и отца и другая родня, где могилы предков. Ачинск, Боготол, Назарово, Сарала, Тюхтет – сибирская глушь со своим особым жизненным укладом, традициями хозяйствования и своей судьбой.

Рассуждения о русской деревне, как о какой-то целостной категории России, поверхностны и зачастую ошибочны. В действительности не существует такого единого понятия, как русская деревня.