Газета День Литературы # 149 (2009 1)

И срезу, встык за этой трагической главой следует искромётный рассказ о том, как силами курсантов школы на сцене гарнизонного клуба была поставлена "Дума про Опанаса" Эдуарда Багрицкого. Глава, пожалуй, самая весёлая и изобретательная во всём сочинении, в которой, впрочем, как бы невзначай высказано автором немало интересных и точных мыслей по поводу художественного творчества в целом, и самодеятельного в частности, по поводу сладкого соблазна славы и горечи разочарований, особенно сладких и горьких в такой нетерпеливой и ненасытной молодости.

А вот эпизод о совсем иных эмоциях. "С самого подъёма меня не покидало тревожно-приподнятое настроение, и тревога всё усиливалась, а снег валил всё гуще. Мы долго стояли на плацу, и голос начальника политотдела казался приглушённым, долетал как будто очень издалека. Выступал еще кто-то, все говорили о важности и торжественности сегодняшнего дня, и когда, наконец, была подана команда развести заставы по своим местам для принятия присяги, ожидание и тревога достигли уже высшего своего градуса".

Такие же чувства испытали в тот день и однополчане автора. Такие же чувства, уверен, испытывают из года в год сотни тысяч российских ребят, взяв в руки боевое оружие и раскрыв перед собой вправленный в красную папку текст Присяги. Потому, что действо это относится к разряду вечных, непрекращающихся в чреде времен и сами времена эти во многом формирующих. Принятие воинской присяги тождественно таинству рождения. Да это и есть рождение – мужчины, воина, заступника…

Не могу не отметить ещё одного важного качества книги. Вовсе не претендуя на это, она стала необычайно актуальной. Само Провиденье распорядилось так, подгадав с выходом в свет в трагическом, но и обнадеживающе переломном для нашей России августе 2008-го во всех смыслах достойного повествования о воинском учебном подразделении Хичаурского погранотряда. Того самого отряда, командование которого находилось в столице Аджарии Батуми, той самой Аджарии, того самого Батуми…

В Прологе "ШСС" бывший старший сержант пограничной службы Ю.Воротников с подкупающим откровением признаётся: "Мне всё чаще в последние годы начали сниться армейские сны, и всё сильнее тянуло в Хичаури, к развалинам замка Тамары, к неумолчному шуму горной речушки, к тополиному ущелью, увешанному кипами тяжёлых, как бы свинцовых с исподу, листьев. Даже приступая когда-то к своему повествованию, я подспудно был движим такой задней мыслью: принести в редакцию его кусок, а если понравится, то напроситься на командировку якобы для завершения работы. Но какие сейчас могут быть командировки в Батуми, город ещё более заграничный, чем Лос-Анджелес?"

И вот еще: "Когда и почему люди начинают писать мемуары? ... Писать начинают тогда, когда приходит пора подводить итоги всей жизни или какого-то её важного этапа… Впрочем, иногда причина и иная. Хотят изменить прошлое, переделать его словом, уповая на его магическую силу. Или, на худой конец, хоть оправдаться перед современниками, но главным образом перед потомками в содеянном".

Не спрашивай, читатель, в чём следует оправдываться автору этого признания.

Оправдываться следует всем нам из последнего "полупотерянного" советского поколения. За то, что оказались не очень-то верны принятой в молодости советской военной присяге, за то, что каждый по отдельности перед своей совестью и долгом и все вместе перед народом и историей не отстояли великой страны, в которой родились, в пределах которой отнюдь не были лишними ни развалины замка Тамары, ни неумолчный шум горной речушке в районе Хичаури, ни прелестный портовый город Батуми – столица советской Аджарии, на рейде которого сегодня бросили якоря американские и натовские военные корабли с нацеленными на нас крылатыми ракетами.

***

Любимый ученик патриарха отечественной филологии академика РАН Е.П. Челышева, Ю.Л. Воротников поразил меня и продолжает поражать самостоятельностью своих научных, эстетических, да зачастую и мировоззрен- ческих пристрастий. Доведись ему и его единомышленникам на десятилетие-полтора ранее занять ведущие позиции в отечественных гуманитарных науках, в литературоведении и искусствоведении, наверняка Россия хотя бы частично избежала участи трагической отверженности от мирового художественного эксперимента ХХ века. Того великого эксперимента, который мы привычно именуем Авангардом и у истоков которого в благословенные для художественного творчества 20-е годы, – как это ни выглядит парадоксально! – стояли отчаянные русские экспериментаторы: Филонов, Родченко, Маяковский, Кручёных, Пильняк, Волошин, Кулешов и многие другие.