Газета День Литературы # 160 (2009 12)

Защититься от этого можно только двухчастным заклинанием. Что и спасло главного героя следователя Катаева. Первая часть будет составлять неоспоримую истину, вторая – пожелание. Для Катаева в роковой момент спасительной стала тавтологическая истина "солнце встает на востоке". "Может, у нас и нет других истин, кроме тавтологий, когда мы называем разными словами одно и то же…", ведь всё остальное можно поставить под сомнение. Шок тавтологической истины разрушает матрицу, иллюзию.

Выверт демонической цивилизации следователь исправляет одной фразой, которая возвращает нас к Рождеству, к той звезде, которая воссияла там. Начинается новый день, над многоэтажками "вставало белое солнце". Возможно, оно принесёт обновление.

В демонизации капитализма Герман Садулаев не одинок. На другой стороне земного шара режиссер Майкл Мур снял фильм "Капитализм: история любви", где также настаивает на дьявольской сущности этого варианта общественного устройства.

Конечно, можно использовать и этот подход. Хотя часто на деле все проще. К черту метафизика и всевозможные философические построения! Гопники. Метафизические, элитарные, повсеместные гопники – они мешают нам жить! "Гопники снизу – гопники сверху". Вот настоящие демоны нашего мира, несущие торжество упрощения и профанации. Апостолы серости и усредненности.

Конечно, Садулаева можно упрекать, что после надрывного и искреннего "Я – чеченец!" он стал играть на поле литературной попсы. Но ведь есть такая задача, особенно сейчас в безбрежном море книг на всяческий вкус, быть прочитанным. Это ведь тоже немаловажно. Однако, Садулаев не просто втюхивает читателю удобовари- мый для его желудка литтовар, но троянским конём проводит важные для себя мысли и идеи, которые уж никак попсовыми не назовёшь.

Садулаев разный. Уверен, что в ближайшее время он ещё удивит на почве, как это принято говорить, "серьёзной" литературы.

Валерий Михайлов СЕРДЦЕ НАРАСПЕВ

К 100-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ ПАВЛА ВАСИЛЬЕВА

– Ва-а-си-и-и-иль-е-ев!

Ветер свищет в этом синем, протяжном, зовущем "и-и", и небо высокое в нём всё гуще, синее, а потом, на далёком излёте, – разреженней, пустыннее, как выцветающий ситец. А в звуке "е-е" тоска, темнеющий вечер, горе, безнадёжность.

– Па-а-а-ашка-а-а!

А в этом открытом "а-а-а" уже воет пространство, и рыдание западает в бездонную пустоту, и тонет в самом себе, не находя никакой опоры.

– Па-а-а-а-ве-е-ел!

Ястреба отверстых гласных улетели ввысь и пропали, канули где-то вдали. Ни отзвука в ответ, словно они растворились в высоте. Лишь тает беззвучно, словно в зареве заката, в его сине-фиолетовом океане это ножевое, слабеющее "е-е-е", пока не исчезает насовсем.

Не дождаться… – не откликнется он.

А ведь было время – как бился изнутри в одном его крепком имени живой огонь жизни. Ветер вольно веял в нём степными цветами, сладостно горчащим полынком, резкой горькой полынью с её золотыми пахучими соцветиями-солнышками; и тёмно-синие муску- лы иртышской стремнины играли в переливах упругих волн, посверкивая серебристыми хребтами осетров и стерлядок и малиновыми искрами язевых и окунёвых плавников; и тень огромного крыла плыла по ковылям и светло-сизым полынкам, по изжелта-белому горчащему солончаку; и слышался в этом имени шёлковый, свеже-зелёный шелест пойменных лугов; и в розово-сиреневом тёплом сиянии млели покатые курганы и холмы, а за ними отстранённо синели зубчатые горные перевалы… Звяки бубенцов на лихих тройках, серебряное ржание лошадей, на речном берегу смех и напевы девок в цветастых продувных сарафанах, тяжеломедный рёв колоколен, бодрые строевые песни бородатых казаков… – ах, как много слышалось и виделось в этом ладном имени "Павел Васильев", солнечно-щедро напоённом яркими и сильными образами и напевами, каким-то вечно-незакатным, горячим и живым русским словом.

И вдруг всё оборвалось, и померкло, и стихло. Словно кануло с размаха в пропасть. И – тишина. Только тусклый отсвет звёзд в безлюдной степи на ковыльных метёлках, колышущихся беззвучно под вздохами слепого бродячего ветра.

– Па-а-а-аш…-ка-а-а-а-а…

27 лет жизни было отпущено ему на Земле.

Из крупных поэтов – меньше только Лермонтову.

Но, гений, духовидец, дворянской ранней зрелости пророк, Лермонтов богатырским махом в 26 лет прошёл отмеренный человеку путь и, исчерпав до дна земные страсти, достигнув невозможных творческих высот, уже скучал на Земле, уже томился её однообразием – в предчувствии неземной полноты бытия.