Газета День Литературы # 171 (2010 11)

Повторю, суть процесса возвращения, его глубинные причинно-следственные связи показаны в тексте эскизно, в очень коротком – ирреальном – сюжете, окольцовывающим основной "афганский" – реальный – сюжет романа. Он связан с внезапной слепотой уже пожилого генерала Суздальцева, с событием, наиболее выразительным во всём произведении с точки зрения художественного воплощения. Чего только стоит потрясающая, прочно западающая в память метафора, когда раскрытые глаза ослепшего героя сравниваются с двумя сургучовыми печатями на депеше, "предназначенной для могущественного получателя".

И вот что интересно. Суздальцев, хотя и был, повторим, в той, "доафганской", жизни лесничим, в отличие от прежних прохановских героев мало что взял от былого крестьянского, лесного лада. Разве что только вдруг заговорило в нём почти мистическое уважение к земле, когда всем нутром он осознал истинную правоту водителя БМП, отказавшегося мять гусеницами всходы молодой пшеницы на поле безвестного ему дехканина. Правда, был ещё случай, когда однажды, вкушая вместе с солдатами только что испечённый прямо в степи ржаной хлеб, ощутил он в душе прилив необыкновенной теплоты, тихой радости за этих ребят – каменщиков, пекарей, сапожников, скотников. Но sic! далее полное отсутствие какого-либо комментария к этой сцене, будто бы непривычная пустота повисает после неё для старого читателя Проханова, столь привыкшего к яростным гневно-патриотическим эскападам автора-правдолюбца, с особой тщательностью обрамлявшего в прежних своих текстах такого рода эпизоды. Я уже молчу о полном исчезновении всегда непременной в прошлые времена, "коронной" для писателя, романтизации государства. Ведь не герой это на самом деле, а автор, сминая всякую дистанцию между собой и персонажем, с горечью итожит: "Родина, которой служил, исчезла. Новые люди, казавшиеся ему мелкими и ничтожными, управляли страной. Морочили головы, говорили без умолку, бессмысленные и тщеславные. Он знал, что Россию, как оглушённую корову на бойню, вновь толкают в Афганистан. Уже летят над Сибирью американские "геркулесы" с военным снаряжением, уже готовят вертолёты для отправки в Кабул, специалисты под видом инженеров работают в туннелях Саланга, и быть может, снова русские батальоны пересекут границу под Кушкой и маршевыми колоннами пойдут на Кандагар и Герат. Но это будет чужая война, за чужие цели, и русские солдаты станут гибнуть без доблести и погребаться без почести. Но всё это уже его не касалось".

Думая об этой странной, столь не свойственной Проханову беспафосности, я, держа в уме настойчиво звучащий в романе мотив слепоты, вдруг представил себе эту пару – автора и героя – в иной этико-эстетической парадигме, конечно же, вы правы, воплощённой в знаменитой трагедии Софокла "Царь Эдип". Автор мне представил- ся в образе слепого прорицателя Тиресия, которого, во-первых, с ним сближает то, что он "дружен с правдой, как никто", а во-вторых, он, Тересий, как совсем неожиданно для меня и Проханов, не желает этой правдой делиться ни с кем из окружающих. Переставая тем самым – вот в чём парадокс! – выполнять важнейшую для прорицателя в любую историческую эпоху социально-культурную функцию.

То же и Суздальцев – очевидный, хотя, естественно, и подвергнувшийся "хронотопной" метаморфозе наследник Эдипа. Для него также путь к прозрению возможен только через слепоту. Как и Эдип, Суздальцев, лишившись зрения, стал в мистическом смысле всевидящим, но при этом абсолютно равнодушным к окружающей его общественно-политической и семейной суете. К тому, уточню, что по слепоте своей большинство из нас считает самым главным в жизни. Кстати, как и Эдип, знавший о предвещании оракула, Суздальцев предупреждается Стеклодувом заранее, в той, великолепно выписанной с батальной точки зрения сцене ракетно-бомбового удара советских войск по старинному Герату, падение которого на время ослепший от всполохов огня Суздальцев был приставлен смотреть; смотреть, как его истребляют, чтобы потом свидетельствовать о его истреблении. "Ему вменялось смотреть и свидетельствовать. Смотреть, как разрушается город. Свидетельствовать, как исчезает с земли ещё один город". Сквозь разноцветные слёзы он видел шевелящиеся губы Стеклодува, его завет: "Иди и смотри!"

…В чём Проханов остаётся легко узнаваемым, так это метафизической глубиной своего таланта. Что ж, выходит тысячу раз прав Владимир Бондаренко, утверждая, что во всех своих и прозаических, и публицистических работах "Александр Проханов всегда был и остаётся метафизиком", тяготеющим к мистикам и богоискателям.

Возможно, потому и вспомнилось в связи с ослепшим героем последнего романа, что свой первый рассказ опубликовал Проханов в журнале для слепых. Ну не мистика ли – всё возвращается на круги своя: слепые герои в слепой стране?

А может всё иначе, по евангельским словам Господа нашего Иисуса Христа: "На суд пришёл Я в мир сей, чтобы невидящие видели, а видящие стали слепы" (Ин. 9, 39)?

НАШИ КНИГИ